"Ф.М.Достоевский. Петербургская летопись" - читать интересную книгу автора

тысячу раз своим натуральным характером, прежде чем заметит это в своем
любящем сердце; прежде чем заметит (если только он способен заметить), что
эта женщина чахнет от любви его, что, наконец, ей гадко, противно быть с ним
и что он отравил все существование ее благодаря муромским наклонностям
своего любящего сердца. Да! только в уединении, в углу, и более всего в
кружке, производится это прекрасное произведение натуры, этот образец нашего
сырого материала, как говорят американцы, на который не пошло ни капли
искусства, в котором все натурально, все чистый самородок, без узды и без
удержу. Забывает да и не подозревает такой человек в своей полной
невинности, что жизнь - целое искусство, что жить значит сделать
художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных
интересах, в сочувствии к массе общества и к ее прямым непосредственным
требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса,
не в уединении может ошлифоваться в драгоценный, в неподдельный блестящий
алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!
Господи боже мой! Куда это девались старинные злодеи старинных мелодрам
и романов, господа? Как это было приятно, когда они жили на свете! И потому
приятно, что сейчас, тут же под боком, был самый добродетельный человек,
который, наконец, защищал невинность и наказывал зло. Этот злодей, этот
tirano ingrato, 1 так и рождался злодеем, совсем готовый по какому-то
тайному и совершенно непонятному предопределенью судьбы. В нем все было
олицетворением злодейства. Он был еще злодеем в чреве матери; мало того:
предки его, вероятно предчувствуя его появление в мир, с намерением избирали
фамилию, совершенно соответственную социальному положению будущего их
потомка. И уж по одной фамилии вы слышали, что этот человек ходит с ножом и
режет людей, так себе, ни за копейку режет, бог знает для чего. Как будто бы
он был машиной, чтоб резать и жечь. Хорошо это было! По крайней мере
понятно! А теперь бог знает об чем говорят сочинители. Теперь, вдруг, как-то
так выходит, что самый добродетельный человек, да еще какой, самый
неспособный к злодейству, вдруг выходит совершенным злодеем, да еще сам не
замечая того. И что досадней всего, некому заметить того, некому того
рассказать ему, и смотришь, он живет долго, почтенно и умирает наконец в
таких почестях, в таком восхваленьи, что завидно становится, часто искренно
и нежно оплакиваемый, и что смешнее всего, оплакиваемый своею же жертвою. А
несмотря на то, на свете иногда бывает столько благоразумия, что решительно
не понимаешь, каким это образом могло оно все между нас поместиться? Столько
его наделано в досужий час, для счастья людей! Вот хоть бы, например, случай
на днях: мой хороший знакомый, бывший доброжелатель и даже немножко
покровитель мой, Юлиан Мастакович намерен жениться. Истинно сказать, трудно
жениться в более благоразумных летах. Он еще не женился, ему еще три недели
до свадьбы; но каждый вечер надевает он свой белый жилет, парик, все
регалии, покупает букет и конфеты и ездит нравиться Глафире Петровне, своей
невесте, семнадцатилетней девушке, полной невинности и совершенного
неведенья зла. Одна уже мысль о последнем обстоятельстве наводит самую
слоеную улыбочку на сахарные уста Юлиана Мастаковича. Нет, даже приятно
жениться в подобных летах! По-моему, уж если все говорить, даже
неблагопристойно делать это в юношестве, то есть до тридцати пяти лет.
Воробьиная страсть! А тут, когда человеку под пятьдесят, - оседлость,
приличие, тон, округленность физическая и нравственная - хорошо, право
хорошо! и какая идея! человек жил, долго жил, и наконец стяжал... И потому я