"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

Липутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить душой и похвалить
мужичков всё-таки было тогда необходимо для направления; что даже дамы
высшего общества заливались слезами, читая Антона-Горемыку, а некоторые из
них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей
поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
Случилось, и как нарочно сейчас после слухов об Антоне Петрове, что и в
нашей губернии, и всего-то в пятнадцати верстах от Скворешников, произошло
некоторое недоразумение, так что сгоряча послали команду. В этот раз
Степан Трофимович до того взволновался, что даже и нас напугал. Он кричал
в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по
телеграфу; бегал к губернатору и уверял его, что он тут не при чем;
просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и
предлагал немедленно написать о его заявлении в Петербург, кому следует.
Хорошо, что всё это скоро прошло и разрешилось ничем; но только я
подивился тогда на Степана Трофимовича.
Года через три, как известно, заговорили о национальности и зародилось
"общественное мнение". Степан Трофимович очень смеялся.
- Друзья мои, - учил он нас, - наша национальность, если и в самом деле
"зародилась", как они там теперь уверяют в газетах, - то сидит еще в
школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит
свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда
понадобится. За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не
случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё как прежде шло,
то-есть под покровительством божиим. По-моему, и довольно бы для России,
pour notre sainte Russie. При том же все эти всеславянства и
национальности - всё это слишком старо, чтобы быть новым. Национальность,
если хотите, никогда и не являлась у нас иначе как в виде клубной барской
затеи, и в добавок еще московской. Я, разумеется, не про Игорево время
говорю. И наконец, всё от праздности. У нас всё от праздности, и доброе и
хорошее. Всё от нашей барской, милой, образованной, прихотливой
праздности! Я тридцать тысяч лет про это твержу. Мы своим трудом жить не
умеем. И что они там развозились теперь каким-то "зародившимся" у нас
общественным мнением, - так вдруг, ни с того ни с сего, с неба соскочило?
Неужто не понимают, что для приобретения мнения первее всего надобен труд,
собственный труд, собственный почин в деле, собственная практика! Даром
никогда ничего не достанется. Будем трудиться, будем и свое мнение иметь.
А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут
те, кто вместо нас до сих пор работал, то-есть всё та же Европа, всё те же
немцы, - двухсотлетние учителя наши. К тому же Россия есть слишком великое
недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда. Вот
уже двадцать лет как я бью в набат и зову к труду! Я отдал жизнь на этот
призыв и, безумец, веровал! Теперь уже не верую, но звоню и буду звонить
до конца, до могилы; буду дергать веревку, пока не зазвонят к моей
панихиде!
Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с каким еще
жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом,
такого же "милого", "умного", "либерального", старого русского вздора?
В бога учитель наш веровал. - Не понимаю, почему меня все здесь выставляют
безбожником? - говаривал он иногда, - я в бога верую, mais distinguons, я
верую, как в существо, cебя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать