"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

чужому хлебу, ел и спал у них, и стал наконец третировать хозяина свысока.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей:
"Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю", но вряд ли в
самом деле произнесено было такое древне-римское изречение; напротив,
говорят, навзрыд плакал. Однажды, недели две после отставки, все они, всем
"семейством", отправились за город, в рощу кушать чай вместе с знакомыми.
Виргинский был как-то лихорадочно-весело настроен и участвовал в танцах;
но вдруг и без всякой предварительной ссоры схватил гиганта Лебядкина,
канканировавшего соло, обеими руками за волосы, нагнул и начал таскать его
с визгами, криками и слезами. Гигант до того струсил, что даже не
защищался и всё время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но
после таски обиделся со всем пылом благородного человека. Виргинский всю
ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что
всё-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того, был
обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что,
объясняясь с женщиной, стоял на коленях. Штабс-капитан вскоре скрылся и
явился опять в нашем городе только в самое последнее время, с своею
сестрой и с новыми целями; но о нем впереди. Немудрено, что бедный
"семьянин" отводил у нас душу и нуждался в нашем обществе. О домашних
делах своих он никогда впрочем у нас не высказывался. Однажды только,
возвращаясь со мною от Степана Трофимовича, заговорил было отдаленно о
своем положении, но тут же, схватив меня за руку, пламенно воскликнул:
- Это ничего; это только частный случай; это нисколько, нисколько не
помешает "общему делу"!
Являлись к нам в кружок и случайные гости; ходил жидок Лямшин, ходил
капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но
помер. Привел-было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского, и некоторое
время его принимали по принципу, но потом и принимать не стали.


IX.

Одно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник
вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух. А
между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская
веселенькая либеральная болтовня. "Высший либерализм" и "высший либерал",
то-есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России. Степану
Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель,
и кроме того необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг
пропаганды идей. А наконец надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского
и обменяться за вином известного сорта веселенькими мыслями о России и
"русском духе", о боге вообще и о "русском боге" в особенности; повторить
в сотый раз всем известные и всеми натверженные русские скандалезные
анекдотцы. Не прочь мы были и от городских сплетен, при чем доходили
иногда до строгих высоко-нравственных приговоров. Впадали и в
общечеловеческое, строго рассуждали о будущей судьбе Европы и
человечества; докторально предсказывали, что Франция после цезаризма разом
ниспадет на степень второстепенного государства, и совершенно были
уверены, что это ужасно скоро и легко может сделаться. Папе давным-давно
предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии, и были