"Михаэль Дорфман. Башевис-Зингер: Портрет, который ни в какие рамки не укладывается" - читать интересную книгу автора

поколения американского среднего класса, выросшего после II Мировой войны,
стать настоящими американцами. Вероятно, не будь Холокоста, американские
интеллектуалы были бы совершенно иными. Их вряд ли занимали бы их еврейские
корни, и они едва ли обратили бы внимание на творчество Башевис-Зингера.
"Нью-йоркским интеллектуалам" Хоу, Беллоу или Филиппу Роту, даже
вдумчивым и мудрым литературоведам и исследователям культуры Гарольду Блуму
или Альфреду Казину казалось, что, осуществляя мечту родителей, они, первые
в своем роду амэриканэр геборэн (идиш - "рожденные в Америке"), становятся
"как все", стопроцентными американцами. Лишь позже многие из них с
удивлением обнаружили, что их локальный еврейский опыт выходцев из еврейских
кварталов Бруклина, Бронкса, Бостона или Чикаго отражает весь конфликт
великого перелома, становления послевоенного американского общества,
оправляющегося от последствий "великой депрессии" и переходящего в
неожиданную реальность "нового блистательного мира" постиндустриального
потребительского общества. Подобное уже случалось за полстолетия до того.
Тогда открытые Фрейдом закономерности стали достоянием мировой науки потому,
что психологическая дилемма венских евреев оказалась универсальным симптомом
перехода к индустриальному обществу, показала, какую цену необходимо платить
за буржуазную "современность". Не случайно наиболее известный роман о
еврейских терзаниях - "Синдром Портного" Филиппа Рота разворачивается на
кушетке психоаналитика. От Фрейда до Рота еврейский модернизм соединял в
себе безмерную отчужденность и скрупулезный критический интеллект, что и
позволило определить генеральную линию развития американской литературы.
Для очень разных американских писателей-евреев поколения 50-х - Сола
Беллоу, Филиппа Рота, Бернарда Маламуда и многих других - Башевис-Зингер
стал "литературным предком", "трогательным дядюшкой из провинции". Сам
Башевис-Зингер был их старшим современником, коллегой; жил и творил рядом с
ними. Он не желал быть "прадедушкой".
Обоюдное творческое влияние, разумеется, происходило. Несомненно, что
после знакомства Башевис-Зингера с творчеством Филиппа Рота писатель стал
более раскрепощен в своих сексуальных образах, свободней вводил
психоаналитические элементы в творчество. Филипп Рот интервьюировал
Башевис-Зингера, ввел его в круг авторов, рецензируемых в "Нью-Йорк Таймс
Бук Ревю", определяющем рейтинг американских авторов на книжном рынке.
Башевис-Зингера и Рота критиковали, по сути, за одно и то же: за эгоизм, за
чрезмерную сексуальность, за "бесстыдство".
С Солом Беллоу (получившим Нобелевскую премию по литературе за три года
до Башевис-Зингера) писатель порывает со скандалом. И это был далеко не
первый и, уж конечно, не последний человеческий и творческий скандал в его
жизни. Литературный Нью-Йорк полнился слухами о несносном характере
Башевис-Зингера, о мелочной издевательской жадности, о выплачиваемых
нерегулярно мизерных гонорарах литсотрудникам, об оскорблениях переводчиков.
Скандалов не избежали ни известные и самостоятельные - Сол Беллоу, Айзик
Розенфелд, Доротеа Страус или Майра Гинзбург, - ни покорные и зависимые: Рут
Шахнер-Финкель, Эвелин Торнтон, Герберт Лотман, Элизабет Шуб или Розанна
Гербер. Каждый раз это были другие люди, и каждый раз писатель со скандалом
порывал с ними. Башевис-Зингер так и не нашел "своего" переводчика. Чудо его
творчества в том, что все "авторизованные переводы", вроде бы выполненные
разными людьми, составляют удивительную гармонию, подчиненную хорошо
узнаваемому и ни на кого не похожему стилю писателя.