"Юрий Домбровский. Статьи, очерки, воспоминания " - читать интересную книгу автора

обречена влюбленная в него Машенька. (Вот про кого Протасов с полным правом
мог бы сказать: "Она меня за муки полюбила". В таком виде эти слова Отелло
существуют только в старинном переводе поэта-шестидесятника П. Вейнберга, и
шекспировскую мысль передают не очень точно, но на русском языке вот уже
почти сто лет они повторяются как пословица.) Обречена - учительским словом
автора - судебная машина, которая их перемалывает, а заодно и тот строй,
который мог придумать эдакое. Выход один: выстрел в сердце между судебными
заседаниями. Но над всем этим ужасом судебных канцелярий, над пьяным чадом
рублевых номеров, над подпольными шантажистами и модными адвокатами, над
ложью общества, суда, права церковного и морального на недосягаемой высоте
стоит и сияет светлая фигура Машеньки. Это именно тот гений чистой красоты,
то самое пробуждение души, о котором когда-то писал и мечтал Пушкин. Она и
есть катарсис, необходимый зрителям. Без образа этой чистой любви созерцание
кабаков, светских гостиных, судебных коридоров было бы совершенно
нестерпимо.
Толстой никогда не боялся нестерпимого: нет ни следа уступки человеку и
человечеству в его гениальном "де профундис" - "Смерть Ивана Ильича". Это
действительная гибель всего мира. Нет ни смягчения, ни уступки в трагической
"Крейцеровой сонате". Это действительно не только осуждение, но это и смерть
земной любви. Но в "Живом трупе" Толстой не нашел в себе всех слов
осуждения, он как бы в недоумении остановился перед этой цыганкой. И не как
перед носительницей любви всечеловеческой и абстрактной, а как перед
"прикованной к трактирной стойке" женщиной грешной, и несчастной, и
бесконечно прекрасной.
"Он... намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел
благословить..." - написал как-то Толстой о Чехове и его рассказе "Душечка",
Думал ли он когда-нибудь этими словами о себе самом? Вспоминал ли о той
неизвестной праведнице и грешнице, которую не сумел осудить даже в конце
своей беспощадной учительской старости? Кто же это знает? Биографы молчат, и
Машенька пока для нас остается только Машенькой, а никак не фактом из жизни
ее великого творца.

Последнее из великих произведений этого рода - "Олеся" Куприна. Недавно
эта вещь стала нам известна по фильму "Колдунья". Участие Марины Влади
создало этой картине всемирный успех. А жаль! С Куприным так не шутят.
Сценарист и режиссер перетащили действие купринской повести в одну из
скандинавских стран. Лес они оставили, но болото придумали сами, ввели
кричащих филинов и старую ведьму, а в противовес всему этому создали и
вознесли нечто нереальное, воздушное, похожее на царицу Меб из знаменитого
монолога Меркуцио. И пропало все! Все как есть! Кроме, может быть,
обаятельной актрисы и ее изумляющей прически. Иначе и быть не могло.
Полесская цыганка Олеся возможна только в России. Даже больше того, автор
повстречал ее в дремучем лесном краю на границе империи, и поэтому ни под
Саратовом, ни в Москве увидеть ее не можно. И это не столичная штучка,
трактирное диво вроде Татьяны Дмитриевны, а неприкасаемое, как индийский
пария, существо. Ее, конечно, боятся (нашлет еще порчу или у коровы молоко
отнимет!); но кроме страха она вызывает у некоторых самое настоящее и почти
физическое омерзение: она не только ведьма, чертовка, но еще и погань, и ни
в одесских лиманах, ни под Саратовом она невозможна. И погань эта трепещет
перед самым обыкновенным красноносым приставом, который властен ее и в землю