"Юрий Домбровский. Деревянный дом на улице Гоголя" - читать интересную книгу автора

уже самой известной в Казахстане журналисткой - его Мариэттой Шагинян и
Ларисой Рейснер вместе. Кое-какие ее очерки появлялись и во всесоюзной
печати. В Москве с ней считались. Я пожал вторично маленькую пухлую ручку и
подумал, что эта уже совсем немолодая женщина чем-то очень похожа на
девочку-подростка. Такая у нее была улыбка, и глаза круглые, простые,
доверчивые. "Да, ну-ну? - спрашивала она иногда удивленно и недоверчиво,
слегка поводя головой, и тогда хотелось смеяться от этой ее
непосредственности и чуть не детской наивности. Но это было только самое
первое впечатление, потом оно сразу пропало и уже не возвращалось.
- Итак! - она подошла к шкафу, достала рукопись, положила на стол и
слегка перелистала - на полях во многих местах стояли галочки и
восклицательные знаки. - Скажите, вы очень любите Тынянова? - Она не
спросила, а как бы просто удостоверила факт.
- А что? - пролепетал я.
- Да нет, ровно ничего, - опять засмеялась она, - очень хороший
писатель, я его тоже люблю. Люди у вас кое-где похожи на его героев: кричат
много и, как бы это вам сказать, - она подумала, - подразумевают много. - Ну
знаю, знаю, что так не скажешь, по-казахски и по-татарски можно, а по-русски
не выходит. Ну как бы это поточнее сформулировать - говорят они одно, а
подразумевают другое. Вот, например, разговор Бибикова с Державиным - в нем
у вас подтекстовок больше, чем текстов. Генерал-то может так, конечно,
говорить, а поручик-то...
Тут я даже вздрогнул. Так вот наконец в чем дело! Совсем не в мутных
стеклах, а в ненужном и неумелом подтексте! Перемудрил! Перетончил! Да, я
очень, чрезмерно даже тогда любил Тынянова, он меня даже потряс так, что я
потерял вкус ко всякой иной современной прозе: она мне казалась пресной. В
Тынянове меня поразила великолепная отточенность стиля. Его почти научная
отточенность стиля. Его почти научная точность и четкость. Синтаксическая
простота и ясность. Холодная бесстрастность автора. А больше всего то, что
автор о самых простых обыденных вещах говорит в высшей степени необычно. Все
у него на пределе, на втором дыхании, и герои действительно делают совсем не
то, что от них ожидаешь, им бы радоваться, а они тихонько кусают губы, им бы
взвыть, а они смеются. И в этом вся их сила. Да! В высшей степени
необычайные и непонятные люди населяли книги Тынянова. И хотя они, так же
как и события, в которых они участвовали, принадлежали истории, все
выглядело так, как будто бы нормальную классическую или реалистическую драму
взялся ставить режиссер из театра. Мейерхольда или кто-нибудь из Фэксов
(фабрика эксцентричного актера - Козинцев и Трауберг). Они от текста, может
быть, не отступили и все реплики сохранили, а все равно уходишь со спектакля
или из кино со странным двойственным чувством - да, свежо, современно,
остроумно - но надо ли? Это были годы, когда появилась и пышным цветом
расцвела на наших сценах особая хохмящая драматургия. Актеры в таких пьесах
обыкновенным человеческим языком не говорили. Драматург до него просто не
снисходил. Колхозники в поле, геологи в глубокой разведке - дергались,
подпрыгивали, сыпали афоризмами и парадоксами. Действие обрастало
невероятными подробностями, диалог превращался в цирковую репризу, монолог в
конферанс, а вся пьеса - в гала-представление, в состязание хохмачей. Один
персонаж кидал словесный мячик, другой его подхватывал на лету. Вот эта
броскость и ценилась превыше всего. На сцене этот гаерный попуганный язык,
расходившийся обезьянник этот мне всегда казался невыносимым. Тут я спорил с