"Юрий Домбровский. Рассказы об огне и глине" - читать интересную книгу автора

Смотри же, молчать, говорить как можно осторожнее". Страшный испуг выражался
в его лице и голосе. Да и я сам испугался почти так же, как он. Бегом
прибежали мы к коляске, и так как мне было сказано, что мне нужно ехать с
преосвященством, то я хотел было уже влезть в карету. Но мой отец счел за
нужное сказать сначала: "Мой сын здесь, ваше преосвященство. Что изволите
приказать?" Преосвященный нагнулся немного ко мне и сказал:
"Чтобы быть истинно Добролюбовым, надобно молиться Богу... Вот тебе
молитвенник!.." - и он благословил меня им. Я поцеловал его руку и
поклонился. Он прибавил: "Только за этим я призывал". Я поклонился еще раз,
дверцы кареты захлопнулись и он поехал, а за ним и мы...
...Прямо от преосвященного протоиерей Лебединский заехал к нам, чтобы
посмотреть, что подарил мне преосвященный. Но он не застал меня, потому что
я пошел показать и рассказать все к моей матушке и к одному из учителей моих
- Л. И. Сахарову".

Преподавателя естественной истории и сельского хозяйства Леонида
Ивановича Сахарова за глаза в семинарии звали Бюффоном. Это была фамилия
великого зоолога и директора королевского зоологического сада в Париже.
Самая большая комната в доме Леонида Ивановича называлась коллекционной. В
шкафах, на полках и тумбочках стояли "страсти". Так называла молодая
прислуга Бюффона Калерия чучела волка, филина, орлов и ястребов, банки с
заспиртованными летучими мышами, змеями и гадами, ощеренный скелет рыси,
костяк человека и коробки с бабочками и рогатыми жуками. Все летние каникулы
Сахаров пропадал с ружьем, сачком и ботанизиркой в заволжских просторах. Жег
там костер, варил уху в дочерна обгорелом котелке и возвращался усталый,
голодный, грязный и счастливый. А помогали ему четыре семинариста, в том
числе Валерьян Лаврский и Николай Добролюбов. И какие же чудесные прогулки
совершали они тогда - то пешком, то в лодках, то по заводям, то по холмам! В
эти дни Николай впервые полюбил природу - то грустное счастье, тот покой и
светлую печаль, которая всегда посещает тебя после свидания с тихими полями,
холмами и безмолвной рекой. Он научился понимать и ценить ущербную красоту
осени, когда сентябрь гонит по траве и дорожкам желтые, оранжевое, красные и
фиолетовые с каким-то даже металлическим окалом стаи листьев, а мокрые рога
и рогатки веток качаются и гудят под сырым волжским ветром; яркую и броскую
красоту тяжелых тугих красных и оранжевых кистей бузины и рябины, а на них
стайки по-осеннему сытых медлительных и солидных дроздов. Полюбил он также
прозрачную лунную тишь ночи, когда все словно застыло, все зелено и сине,
река течет бесшумно, лист не шелохнется, дорога не пылит и, насколько
хватает глаза, пустота и свобода. Ни прохожего, ни проезжего, только разве
пролетит летучая мышь, петух прокричит что-то со сна, и снова тишина,
тишина.
А лето он не любил - оно его раздражало.
В коллекционной что-то горело и кипело. Дверь в нее была полуоткрыта.
Он вошел. Валерьян Лаврский и Леонид Иванович без пиджаков, в одних сорочках
сидели за столом, а перед ними на листе аккуратными рядами лежали распятые
бабочки. Стол был некрашеный, широкий, из разряда кухольных. Горела огнем
25-линейная лампа, Лаврский и Сахаров осторожно брали за булавку одну за
другой бабочек, осматривали их и то натыкали на пробку и переносили в
коллекционный ящик, то просто вытаскивали булавку, а бабочку выбрасывали.
Когда Николай вошел, Леонид Иванович посмотрел и покачал головой: