"Юрий Домбровский. Рассказы об огне и глине" - читать интересную книгу автора

отец тоже смеялся, а Николай смотрел на него и думал: "Ну вот, к нам едет
питуха, мздоимец, любитель наушничества и доносчиков, хуже ведь не
придумаешь! А чего же они все радуются?" И вдруг перед ним блеснуло - давно
ведь всем им и отцу первому - бессребренника-трезвенника и на дух не надо,
им грешника подавай такого, чтоб брал, такого, чтоб врал, такого, чтоб глаза
закрывал. Вот и сейчас отец бросил дом, семью, гостей и поехал вне очереди.
Почему? Но говорил тот же Лебединский, что его преосвященство паче всех
жалует почитающих его.
Отец взглянул на сына, и какая-то тень прошла по его лицу:
- Ну, ты тогда иди, иди, - махнул он рукой, - иди и скорей возвращайся!
И слышь... того... Язык-то держи покороче, а то скажешь курице, а она всей
улице. Скажешь Анне Федоровне, а господин Щепотьев наутро тиснет в своих
"Ведомостях": "Встречал его преосвященство настоятель Никольской церкви отец
Александр". А прочим будет обидно. Они зло затаят в душе. Зависть. Нехорошо!
Ничего господин Щепотьев тиснуть в "Ведомостях", конечно, не мог, и
отец это отлично понимал, но вот язычок почесать - это да, это он
обязательно почесал бы. И другие бы тоже не отстали. Прыток, мол, отец
Александр, куда как прыток, от этого у него и дом двухэтажный появился!
- Слушаюсь, папенька, - сказал Николай и поднялся из-за стола.

Фенечка Щепотьева! Душа моя! Любовь моя! Тонюсенькая-претонюсенькая,
беленькая-пребеленькая, пожмешь твою всегда холодную ручку и чувствуешь, как
бьется в ней сердечко!
Извозчики занимали всю площадь, они стояли в ряд, не экипажи, как
всегда, а черные розвальни. И лошади в них были что сущие львы гривастые,
крутобокие, в яблоках лоском и желобками на богатырских спинах. Все они были
в бубенцах, в голубых и красных бумажных розах, с веерами из белых перьев на
потряхивающих гривах. За облучками восседали извозчики, праздничные и
важные, и ждали. Время от времени они подергивали вожжами, и тогда кони
фыркали, прядали острыми чуткими ушами, косили горячим цыганским глазом...
Человеческое бестолковое множество, хмелек хозяев, масленичное
раздолье, пестрота и суета передавались им - и они - чуткие твари! - только
и ждали! "Ну, милые! Ну, мои залетные! Эх, прокатим!" И лягали наст так, что
летели снежные брызги.
Госпожа Щепотьева прошла весь ряд, осмотрела все, сделала какой-то знак
одному, и предстал пред ней лихач: дремучая медвежья полость распахнулась,
пахнуло зверьем. "Садитесь", - пригласила госпожа Щепотьева, - они сели, и
их понесло!
Извозчик был ладный, толстомордый, губастый, толстозадый, в синей
поддевке с красным махрастым кушаком у бедер и с глазастым павлиньим пером
на шапке. "Ну, мертвые! - крикнул он грозно и ласково выстрелил вожжами. - Я
вас, каторжные!" И каторжные стронулись и полетели по воздуху. Острый ветер
срывал шапку и бил в лицо. Все бежало, все гудело, все струилось и рушилось.
А на повороте все перевернулось. Николай сидел с Фенечкой тесно-тесно,
и когда Фенечка вскрикнула и закрыла глаза, он больно сжал ее пальцы и
притиснул к себе. И тут смешалось все - и запах медвежьего меха и острое
чистое дыхание Фенечки, и неразборчивый вскрик Анны Федоровны, его шепот,
небо, сугробы, ели. Весь мир вздыбился, встал белой стеной. Пахнуло снегом.
Но опять выстрельнули вожжи, и все оказалось на том же месте. Лошади
стояли среди дороги, ямщик, улыбаясь, смотрел на господ, господа тяжело