"Анатолий Домбровский. Падение к подножью пирамид " - читать интересную книгу автора

иначе - Хуфу и Хафр, но это ничего не объясняло. Впрочем, увиденное во сне
название картины Петру Петровичу понравилось: оно читалось в торжественном
ритме. Так понравилось, что он выгравировал его на раздобытой у техника
Полудина латунной пластинке.
Через несколько дней, после очередного посещения флотской базы, где
строилась "Анна-Мария", Петр Петрович решил запечатлеть гизехское видение
масляными красками на полотне, чтобы таким образом избавиться от него,
выплеснуть на холст. Само желание рисовать стало почти навязчивым.
Лукашевский подготовился к работе основательно: вырезал из гладкой
фанеры палитру, соорудил станок, распаковал и разложил на столе краски,
промыл и промял старые кисти, заточил угольки, выбрал место для станка и
холста - словом, сделал все, что надо. И подступился к холсту.
Сначала - угольный абрис, контуры видения: два соприкоснувшихся
боковыми ребрами треугольника пирамиды Хеопса и легший к ее основанию конус
тени пирамиды Хефрена, в центре которого - всадник на верблюде. За тенью -
полоска шоссе, за нею, правее пирамиды - нагромождение камней, развалины
заупокойных храмов. И это было все, что потом предстояло изобразить в
цвете.
Рисунок углем Лукашевский сделал быстро, даже с некоторой лихостью,
хотя волновался при этом, но, может быть, по причине этого волнения
появились в его работе скорость и лихость: его донимало предчувствие, что с
ним вот-вот что-то случится и непременно странное. Но предчувствие обмануло
Лукашевского - ничего странного не произошло. Закончив абрис, он сделал
глоток холодного кофе, легко заштриховал некоторые места, чтобы придать
рисунку объем, бросил на стол уголек и отошел к окну - теперь надо было
поглядеть на холст издали. Все было так, как надо: компоновка удалась -
Лукашевский мысленно похвалил себя за это - и ощущение того, что он с
первой попытки достиг желаемого, что рисунок точно, совпав во всех деталях,
лег на однажды возникший образ, разлилось в его душе тихой радостью. Он
испытал долгожданное облегчение, глубоко и свободно вздохнул и сел на
подоконник, чувствуя приятную слабость. Было осеннее теплое утро, тихое,
безоблачное. Заоконный воздух искрился под солнцем, как бывает только у
моря. И пахло морем, его чистым дыханием. И к свету солнца прибавлялся свет
огромного успокоенного штилем пространства...
Это было давно, его гизехское сидение, когда "Саратов", покоящийся
теперь на корабельном кладбище, стоял однажды под долгой погрузкой в
Порт-Саиде. Тогда ему предоставилась возможность съездить в Каир и прожить
там несколько дней. Отель, в котором он остановился находился в получасе
ходьбы от Большого Сфинкса, а там было рукой подать до пирамид. Лукашевский
проделал этот путь три или четыре раза один: что-то тянуло его туда и
беспокоило - то ли он не мог понять, то ли вспомнить, то ли додумать и
дочувствовать до конца. Эта незавершенность внутренней работы его тревожила
и угнетала, как некая утрата способности, которой он некогда обладал, как
душевная заторможенность или бедность, в чем он сам был виноват перед
собою. Чувство вины было горьким, обезоруживающим. Пугали мысли о
собственной случайности, непрочности, обреченности, о бесцельности и
никчемности присутствия в этом мире. Вот подпирающие небеса пирамиды, вот
раскаленная каменистая пустыня - как они молчат, ах, как они молчат! - и
ты, маленький комок, катящийся по камням под беспощадным светом и ветром
вечности...