"Хаймито фон Додерер. Окольный путь" - читать интересную книгу автора

однажды как целительное противоядие явится некая прелестница. В кругах
немецкой придворной знати старые сплетни были меж тем почти забыты, а быть
может, и вообще не имели хождения. К тому же две неразлучные пособницы
крылатой молвы - графиня Парч по прозвищу "швейцариха" и баронесса фон
Доксат - давно уже перенесли и место своего жительства, и поле своей
деятельности в Париж и лишь изредка, наездами, баловали своим присутствием
здешнюю столицу, каковые sejours [пребывания (франц.)] большей частью
оставляли по себе не самые приятные следы. Ибо эти дамы, приезжая время от
времени в Вену, сразу же занимали там прежние ключевые позиции, исстари
упроченные разветвленным родством и свойством, которое охватывало в равной
мере обе стороны - испанскую и немецкую, так что сплетницы-неразлучницы
служили мостом между этими кругами, в те времена еще довольно четко
отграниченными один от другого; можно даже сказать, что они стояли у
перехода, словно стражи или привратники, и от их взгляда не могло укрыться
ничто норовившее проскочить мимо. Но с некоторых пор им - благодарение
господу! - лучше дышалось при французском дворе. Вполне вероятно, что этим
последним обстоятельством и объяснялось малое распространение и быстрое
затухание злонамеренных слухов; в немецких кругах даже весьма склонялись к
тому, чтобы считать действия графа во время странной казни в июле
пятидесятого года необычайно благородными и человечными, тем самым давая
этому событию, поистине широко известному, весьма выгодное для Мануэля и
вместе с тем наипростейшее объяснение, которое, с чем легко согласится
читатель, и напрашивалось с самого начала. Само собой разумеется, что сие
извращение простых и общеизвестных фактов - кстати сказать, никому так и
не удалось отыскать подлинный и неиссякаемый источник клеветы, - вовсе не
достигло слуха дворян, проводивших большую часть года в своих поместьях.
Игнасьо имел случай убедиться в этом еще до того, как Мануэль рассказал
ему о бале у княгини Ц. и о наивных рассуждениях златоволосой барышни,
поведение которой как раз это и подтверждало.
И все-таки, хоть и нельзя было отрицать, что поводы для своих дуэлей
Мануэль, грубо говоря, высосал из пальца, а точнее, оба раза придрался к
какому-то язвительному и двусмысленному (по его мнению) словечку, которое,
быть может, на самом деле никакого намека не содержало и лишь по
случайности сопровождалось косым взглядом и улыбочкой, взбесившей графа
Куэндиаса, - все-таки, хотя обе эти ссоры можно было в значительной
степени приписать чрезмерной раздражительности Мануэля, подоплека этой
истории, сотканная из разнородных, противоречащих друг другу и
переплетающихся друг с другом слухов, была донельзя мерзкой - впрочем,
Игнасьо предполагал, что самые гадкие из этих слухов до Мануэля даже не
дошли, - подоплека эта была ядовитым цветком на болоте того холодного,
улыбчивого и зловещего medisance [злоречие (франц.)], что стал серьезной
хронической болезнью испанской колонии. В самом деле, порой могло
показаться, будто предки нынешних испанцев некогда притащили этого
скользкого, заползавшего в душу гада из своего прежнего отечества, где
святейшая инквизиция с незапамятных времен выращивала его у господствующих
слоях общества усилиями своих доверенных, шпионов, а также тысяч
всевозможных шептунов и доносчиков. У Игнасьо навсегда остался в памяти
один из дней его юности: однажды в Энцерсфельде его сиятельный, ныне
покойный отец вздумал поведать сыну, которому предстояло вскоре войти в
свет, об этих тайных делах, однако не встретил у юноши большого сочувствия