"Хаймито фон Додерер. Окольный путь" - читать интересную книгу автора

существенного они в этой беседе даже не коснулись, что единственно и
поистине важное было обойдено молчанием. Вдобавок Игнасьо осмелился дать
Мануэлю совет, который, несомненно, свидетельствовал об его уме, а также
об участии столь искреннем, когда уместно сказать, что человеку и ради
ближнего не жаль поломать голову. Пусть бы тот попытался - так с
надлежащей скромностью предложил младший старшему - разузнать, куда
направили свои стопы его бывший подопечный с женой и где они теперь
обретаются. Тогда уж было бы нетрудно, прибегнув к их свидетельству,
вырвать у сплетни ядовитое жало. Сама жизнь предоставит им то или иное
необходимое доказательство - либо что господь благословил означенную чету
потомством, либо что, напротив, такового даже и не предвидится. Что же до
того, каким путем сне разведать, то нет ничего легче. Всем известно - сам
Игнасьо не раз в том убеждался на примере собственных слуг, - какие
обширные естественные связи объединяют простонародье, удивительно, до чего
эти люди всегда знают друг о друге всю подноготную, куда лучше, чем то
водится среди знати. И он готов поручиться, что прежний денщик Мануэля
точно осведомлен о дальнейшей судьбе бывшего преступника и о нынешнем его
местопребывании.
Так говорил Игнасьо, граф же ответствовал ему коротко и с улыбкой -
хотя и довольно резко, - что, во-первых, он вовсе не ищет оправдания
(пусть бы и с помощью шпаги), а, во-вторых, тем менее ищет его от
унтер-офицеров, висельников и их жен.
С той поры Игнасьо почел за благо об этом своем предложении более не
упоминать. Что касается молвы, то Игнасьо Тобар давно уже сделал для себя
вывод: она была вовсе не столь злоречивой, быстро иссякла и почти не вышла
за пределы испанских кругов. К тому же поводы для обоих поединков Мануэля
были таковы, что далеко не каждый рыцарь, отнесись он к делу даже с
подобающей строгостью, счел бы их достаточными для вызова на дуэль. Здесь,
по его мнению, несомненно, сыграла роль необычайная чувствительность
Мануэля. Это обстоятельство сперва навело Игнасьо на мысль, что все эти
происшествия, сами по себе не слишком значительные, имеют для графа
какую-то иную, болезненную подоплеку. Чутье искренне преданного друга
восполнило остальное: после того, как в Энцерсфельде ему дважды случилось
ненароком наблюдать кузена, полагавшего, что он наедине с собой - страшно
было смотреть, как Мануэль добрых полчаса стоял в парке, не шевелясь и
глядя в одну точку, - внезапное озарение открыло Игнасьо истину: Ханна.
Открытию этому, возможно, способствовали и не ускользнувшие от внимания
Игнасьо мимолетные перемены в поведении Мануэля: то у него во время
какой-нибудь их беседы, которые поначалу они вели весьма часто, вдруг
туманился взгляд, то он на миг умолкал или медлил с ответом, то как бы
мимоходом переводил глаза с гравия аллеи на зеленую лужайку, когда им
случалось прогуливаться взад-вперед между обширной террасой и розарием,
разбитым перед широким желтым фасадом барского дома.
Тогда Игнасьо стал настойчиво советовать Мануэлю покончить с
добровольным отшельничеством, во-первых, потому, что оно давало пищу
пересудам (высказать это последнее соображение вслух он поостерегся - его
было бы довольно, чтобы заставить Мануэля поступить как раз наоборот), а
еще по той причине - и это Игнасьо сказал другу прямо и без утайки, - что
ему необходимо рассеяться. Тайная надежда руководила при этом Игнасьо -
надежда, что в пестрой суете придворной и столичной жизни его другу