"Эдгар Лоуренс Доктороу. Жизнь поэтов" - читать интересную книгу автора

лавки с маленькими бумажными зонтиками и свинцовыми статуями Свободы,
пассажи, ныне затянутые проволочной сеткой для создания мощных видеозвуковых
эффектов, там идет война, но все-таки можно купить первую полосу газеты со
своим именем в заголовке. Бродвей всегда был выгребной ямой, тут все
по-старому, завывание сирены, торопливо обыскивают кого-то, приставив лицом
к стене, полицейский одет хуже парня, которому он до упора заломил руку за
спину. Движущиеся компьютеризованные рекламные картинки в небе: гигантская
девица в колготках, молодой бог в шортах, архетипы Великого белого пути. А,
все это не то.
Когда я еду в Коннектикут, неизменно встает эта проблема реадаптации.
Возвращаюсь я, все забыв, полный надежд и светлой решимости, наслаждаюсь
запахом мокрой листвы, любуюсь купой белых берез на опушке леса за домом,
глубоко вдыхаю воздух самоочищения и попадаю в устроенную мне засаду. Энджел
умеет быть нестерпимо благовоспитанной, почище любого англичанина. Но это
лишь один из ее способов допечь меня. Я не могу ничего привезти с собой, ни
цветов, ни хлеба из настоящей нью-йоркской булочной, потому что это все
символизирует нашу ситуацию, как она ей видится. В прошлый раз, когда дети
отправились спать наверх, а мы пили бескофеиновый кофе, она принялась
рассказывать, как накануне пошла на званый обед по соседству:
- Все, кроме меня, были с мужьями. Я чувствовала себя сиротой в
окружении благотворителей. В этих лесах живет полно писателей, но ты
единственный, кто не может здесь писать.
- Да, не могу. Неужели кто-то из этих писак может здесь думать?
Интересно, что они делают, когда им хочется пройтись?
Она с укором глядит на меня:
- Мне не с кем поговорить. Я одинока. Даже когда ты здесь, я все равно
одинока. Даже когда ты здесь. Ты погрузился в собственный невроз, живешь
только собой. Я устала чувствовать себя нелюбимой, ненужной. Никому нет
никакого дела до того, что происходит со мной!
Тут ее красивые глаза наполнились влагой, и она вышла из комнаты.
Вспоминаются города, что стоят на воде, мшистые камни и холодная темень
каналов Венеции, этого первого "Диснейленда". Вспоминается Лондон на широкой
реке, плоский, беспорядочный пейзаж, низкое белое индустриальное небо, а
также Гамбург на эстуарии Эльбы, река плещется у самой площади, украшенной
флагами, чистенький парк над водой, туристские катерки, моя красивая
гостиница с эркерами; как обычно, толпами ходят немцы. А еще вспоминается
Стокгольм, где каждый пролив архипелага укреплен камнем, превращен в канал,
дворец обнесен лесами, башенные краны раскланиваются, как королевские
придворные, или грязный, переполненный Париж, вода в Сене перебаламучена
удочками, перенасыщена мочой, черт-те что, а не вода, воздух тоже
перенасыщен всякой дрянью, черт-те что, а не воздух, да и вся она,
переуплотненная столица, стала в своей перенасыщенности непохожа сама на
себя, застыла в этой монументальности.
Я скажу Энджел просто: такая уж у меня природа, я не создан для
семейной жизни. Она, моя жена, прожившая со мной два десятка лет,
вопросительно посмотрит на меня, отца ее детей, и тогда я объясню, что
вызрела новая жизненная ситуация и вот теперь заявила о себе. Причем не
только мне - тебе тоже; я хочу сказать, мы должны пройти свой путь до конца,
это единственное оправдание каждому из нас, после того как выполнены
первейшие обязательства; отпустить, рискнуть - только в этом честь, только в