"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

способом, и знал, что им стыдно, когда они видят, что я наблюдаю. Мать
решила, что я капризничаю. Однако я почему-то ни разу не видел, чтобы она
переодевалась прилюдно, да и отец тоже, да и вообще кто-то, одни дети. Я уже
слышал, как об одной знакомой маленькой девочке сказали, что с ее стороны
ужасно глупо отказываться носить в качестве купальника просто трикотажные
трусики.
- Тебе же там нечего прятать, - сердилась мать девочки, показывая на ее
грудку. - Кому до тебя дело?
Действительно, что могла она продемонстрировать миру, кроме отсутствия
того, что положено иметь? Мы не были оснащены, как взрослые: мы были малы и
безволосы. Что ж, лишняя причина для скромности. Однако наши мечты и желания
были огромны, как закатные тени, страшны и чудовищны были смутные приступы
захлестывающего душу неизъяснимого хаоса. Предстать раздетым значило
предстать ребенком - унизительная роль.
Тогда меня привели в общественную раздевалку позади променада (видимо,
наша дача была слишком далеко), и там, в обшитом темными досками коробе с
жарким стоячим воздухом, намотав на запястье тесемку с болтающимся на ней
ключиком, который мне выдали напрокат за десять центов, я торопливо
переоделся. Воздух был неподвижен, почему-то отдавал дымком. Дверь я,
конечно, запер, но ведь можно же еще стать на колени и подглядеть снизу - до
земли дверь не доходила. В других ячейках тоже переодевались. Со всех сторон
слышались голоса. Я заглянул в одну щелку, в другую: следовало убедиться,
что никто и ниоткуда не подглядывает; глазу открывались два-три необъятных
дюйма чьей-то наготы. Раздался хлопок резинки. Отдаленное хихиканье. Шлепок.
И сердитый выкрик какой-то женщины, требовавшей, чтобы ее оставили в покое.
Вот тут я и заметил прилипшую к большому пальцу ноги сплющенную трубку
беловатой резины. С инстинктивным отвращением я стряхнул ее, дернув ногой.
Пляж в Рокавей-Биче тридцать шестого года: медлительно плывут по небу
ширококрылые монопланы, за ними тянутся полотнища с буквами. На песке
выброшенные приливом мертвые медузы и панцири крабов, перевернутые, похожие
на блюдечки. И целые залежи этих сплющенных резиновых штуковин, обнаруженные
мною на холодном темном песке под настилом променада. Они были засохшие, на
ощупь противные, они слиплись комом и дурно пахли. Все, что выбрасывало
море, дурно пахло - маслянистые, покрытые наростами спутанные ленты зеленых
водорослей, медузы, полусъеденные моллюски и эти вот резиновые штуковины под
настилом. Одну я поднял.
- Не трогай, ты что! - вскинулся мой брат. - Вот дурень, не знаешь, что
это такое?
Ах, эта громогласная, распаленная солнцем жизнь пляжа! Крошечные, чуть
шевелящиеся дырочки, испещряющие песок. В рваных фижмах прибоя хлопочут
какие-то птицы на ногах-зубочистках. Чуть в стороне, над морем, - чайки:
парят, опираясь на плойчатый ветер. Мы с Дональдом побежали к галерее
навесов у променада. Открытый ангар с игровыми машинами ветром с моря
продувало насквозь. Переступая босыми ногами, мы катали по желобам
деревянные шары, крутили штурвал, чтобы миниатюрный экскаватор в стеклянном
ящике достал приз. Нам нужен был перочинный нож, нужна была серебристая
зажигалка. Доставались одни леденцы.
У меня полные трусы песку. Я уже весь красный, солнце вошло в меня и
распирает. Сижу на подстилке, ем бутерброды, вишневая вода "Кул-эйд" все
равно что жидкая конфета. Переговариваясь, все орут, волны рушатся, и я