"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

крениться, дергаться, куда-то наперекосяк сползать, опять дергаться, но
только не ехать равномерно. Где-то на Парковой набережной в северном Бронксе
заметили мою зеленоватость и, переправив меня через спинку переднего
сиденья, усадили с отцом и Дональдом, чтобы меня обдувало ветерком от
приоткрытого пошире шарнирного маленького окошечка в передней части дверцы.
И вот мы за городом, далеко-далеко, я в жизни так далеко еще не ездил.
"Загород" оказался сплошным парком, только без дорожек. Вокруг расстилался
широкий луг, пестревший миллионами лютиков. Солнце, свобода, мы принялись
бегать наперегонки - Дональд, я и сын Перельмана Джей, который был чуть
младше меня, но выше ростом и сильнее, что меня к нему, конечно же, не
располагало. Отец комментировал соревнования, приставив рупором ко рту
свернутую газету и прикрыв голову моим беретом. Жилет расстегнут, пиджак на
земле. Мать с миссис Перельман, у которой была хромая нога, и со своей
подружкой Мэй Барски сидели на одеялах в тени под деревом и раскладывали
бутерброды, фрукты, ставили бутылки с лимонадом. Дональд, вооружившись нашей
кинокамерой "Универсаль", снимал. Отец бросает мяч в камеру. Отец отбивает.
Отец стоит лицом к доктору Перельману (тот в очках без оправы, грузный такой
мужчина с лошадиным лицом), отец делает руками пассы, как фокусник, тычет
вперед обоими указательными пальцами, и доктор Перельман исчезает. Кто-то
вытащил мороженое, и вот уже я ем "Мелорол", доволен страшно, весь рот
вымазан. Я улыбаюсь, приветственно машу рукой в сторону камеры.
Место это называлось Кенсико, название индейское. Луг, на котором мы
играли, простирался у подножия высокого крутого обрыва, поросшего
кустарником, деревьями и всяческим ползучим вьюном. По верху шли рельсы
нью-йоркской Центральной железной дороги. Там проходили составы, но они были
так высоко над лугом, над деревьями, что казались не больше поездов
игрушечной электрической железной дороги. Услышав гудок паровоза, мы тут же
бросали все наши дела и, застыв в траве, ждали его появления. Потом поезд
появлялся - маленький-маленький, - мы махали ему руками, и машинист, такой
крошечный, что толком и не разглядишь, приветствовал нас свистком.

Однако лик той весны носил и некую зловещую печать безумия, что-то
вроде едва намеченной маниакальной ухмылки, упорно от моего взора
ускользавшей. Все на земле лезло вверх, все раскрывалось, разворачивалось. У
меня побаливали руки и ноги, мать объяснила мне, что эта болезненность
связана с тем, что я расту. По мне, так лучше было бы расти, не ощущая
этого. Я чувствовал буханье сердца и жизнь воспринимал как нечто живущее
внутри меня само по себе, как необоримую живительную силу, при этом
настолько неразумную, что она, того и гляди, выйдет из-под контроля вроде
пружины в заводной игрушке, которая ни с того ни с сего может взбеситься и
сама себя разнести в куски.
Каждый день мимо нашего дома проходил один местный симпатяга по имени
Зигги. Голова с арбуз, мелкое личико с крошечным улыбающимся ртом,
прилепленное где-то далеко вверху. Ходил Зигги семенящим, шаркающим шагом,
полусогнув колени, при этом его несуразно тяжелая голова так отчаянно
моталась из стороны в сторону, что казалось, она вот-вот перевесит туловище
и он упадет. Увидев что-либо приятное, Зигги смеялся и по-детски всплескивал
руками. А мама сказала, что ходит слух, будто он математический гений.
Даже среди ребят, то есть в моем же собственном народце, попадались
такие, кто не все делал правильно, некоторые едва справлялись с пугающе