"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

крови. И впрямь, красная точечка имелась - малюсенькая, с булавочный
укольчик, как раз в верхнем конце моего шрама.

О случившемся я решил никому на рассказывать. Домой шел быстро,
поминутно оборачивался, проверяя, не идут ли они следом. Обида нарастала с
каждым шагом, и вскоре я уже чуть не плакал. Охватила дрожь.
И зачем только я отца приплел! Теперь они о нем будут помнить.
Подумалось, что этим я подверг его ужасной опасности, пусть даже нарядив в
форму. Это ж надо - полицейский! Глупее не придумаешь; будь они хоть
'чуточку сообразительней, вспомнили бы детство и все поняли. "У меня папа
полицейский". Так только четырехлетки друг перед другом похваляются.
В Восточном Бронксе мне полагалось смотреть в оба. Я уверял себя, что
так и поступаю - чучело самодовольное! Всю жизнь мне твердили, чтобы
мальчишек вроде этих остерегался, а я, дурень, возьми и забреди в самое их
логово. Вот он я - здрасьте пожалуйста! Воспарил, понимаете ли,
размечтался! - иначе-то, наверное, хватило бы ума держаться от
железнодорожной ветки подальше. "Эдгар, Эдгар, - звучал в голове голос
матери, - и вечно ты в облаках витаешь! Когда ты уже сойдешь на землю?"
Последний остававшийся до дома квартал я пробежал. Затворив за собой
дверь с улицы, встал в темени подъезда, подождал, не появятся ли те двое.
Ладно, войдут в дверь, выскочу обратно. Не хватало еще навести их на маму.
Никто не входил. Стоя в темном вестибюле, я вновь и вновь воскрешал в
уме происшедшее, выискивал хотя бы миг, когда я сохранил достоинство,
припоминал хоть что-нибудь, способное утихомирить боль. Но всякий раз
получалось одинаково: "Еврей? - Нет". Унижение обрушивалось волнами, как
рыдания. Я был в бешенстве. Если бы в тот момент мальчишки явились, я так бы
и убил их. Накатила слабость. Бросило в жар, потом вдруг в холод.
Прислонился к стене. Холодный пот липкой пленкой покрыл лицо, шею, спину.
Месяца два потом, выходя из дому, я каждый раз озирался, нет ли тех
двоих мальчишек; ни разу я их не увидел, но ощущение исходящей от них угрозы
тем не менее не покидало. По своим делам теперь я мог выйти, только если их
не окажется поблизости, то есть при условии, всецело зависящем от них, а
значит, даже когда их нет, я все равно в их власти. Вдобавок я понимал, что
дело не только в тех двоих: мальчишки-христиане везде такие же, и лишь по их
совместной прихоти ты можешь жить спокойно - пока им не случится пройтись по
твоей улице, или забраться на твой двор, или вообще где бы то ни было
углядеть тебя. Как ни верти, а христианство приходилось понимать как нечто
готовое пырнуть тебя ножом в живот.

На какое-то время мои субботние хождения в библиотеку прервались. Но
решимость принять участие в объявленном Всемирной выставкой конкурсе для
мальчиков не поколебалась. Более того, мысль описать "типичного
американского мальчика" приобрела теперь добавочную притягательность - а как
же, ведь тем самым я бросаю им как бы вызов. Я, а не эти болваны несчастные,
именно я определю, что в американском мальчишке самое главное. А они никому
и ничему не пример. Умеют ли они читать, и то сомнительно. Если они случаем
и прослышат о конкурсе, то уж написать все равно не сумеют ни слова. Самое
большее, на что они могут рассчитывать, - это, пошлявшись по улицам,
подловить кого-нибудь из тех, кто написал конкурсную работу, и отнять ее у
него. Ну так со мной этот номер у них не пройдет.