"Элисео Диего. Дивертисменты " - читать интересную книгу автора

к себе, целиком полагаясь на сноровистого Арлекина, который сам плясал и
передвигался по сцене, волоча за собой две большие человеческие руки.
Пожирая Арлекина глазами, с ликованием в душе, упоенный быстротой, с какой
на концах ниток двигались его пальцы, Маэстро воспарил в мир фантазий и
грез, пока все это не стало одним сплошным обманом глаз.

Настал день большого праздника, сноп света, падавшего сверху,
выхватывал зрителей, сидевших в первом ряду, оживляя их кроваво-красные,
черные или зеленые наряды. Маленький точеный Арлекин кружился в своем
головокружительном танце, прыгая как никогда раньше, а Маэстро следил за ним
безразличным взглядом, ощущая, как его руки тяжело волокутся за нитями. И
неожиданно перекувырнувшись, с закостеневшими руками и ногами, он, подобно
тяжелому мешку, рухнул сверху на пол сцены. Пристально вглядываясь в него,
Арлекин застыл на месте - то ли оттого, что перепутались нити, то ли по
какой-либо другой причине. Перед ним покоилось грузное тело Маэстро: борода
растрепана, руки и ноги потешно раскинуты.
"Ага! - ликовал голос в безмолвной деревянной груди. - Каково?" (Мы-то
знаем, что все это подстроил сам Арлекин.)
Зал разразился неслыханным хохотом, стены зашатались, тогда кукольный
Маэстро поднялся и под аплодисменты сделал изысканный реверанс. Потом он
подошел и, положив руку на голову Арлекина, сказал медовым голосом, хотя
глаза его метали молнии: "Вот и закончилась, малыш, комедия твоего бунта.
Неслыханный успех".

Не знаю, именно ли эту историю я читаю в темной зале памяти, когда за
окном идет дождь, ведь необходим очень ясный ум (а его бог дает далеко не
каждому), чтобы во всей достоверности удержать в памяти истинные дни, не
подмененные фантазиями или грезами.
Хотя, в общем-то, так ли уж важно, какая из историй приключилась - та
или эта. Куда важнее - и я чувствую это всем своим существом - в одиночестве
вслушиваться в суровое, напряженное безмолвие вокруг, пытаясь что-то
преобразить, написать между строками, проникнуть в них, сломать их и
возродить. Это что-то, неизменно маячившее перед глазами, терпеливо вело все
к последней точке.
История о враждебном дагерротипе
Верх этой мраморной лестницы я не могу различить, так как его заволокло
мглой. А на лестнице, возле белой железной калитки, стоит мальчик, на его
матросской шапочке большими золотыми буквами выведено: "Redoutable"*. На
всем белом свете только и есть эта мраморная лестница и мальчик.
______________
* "Грозный" (франц.).


Не ведаю, что это за место. Но прихожая такая же, как и в те времена:
два ковра на полу, разделенные узким проливом из плиток, и книжный шкаф в
углу с его запыленными стражами снаружи; портреты под стеклом, которые еще в
ту пору предпринимали попытку пошевелиться - изменить положение руки или
учтивее обычного улыбнуться в надежде, что кто-либо задержит на них взгляд и
этим воспрепятствует их каждодневному испарению, что и является забвением; а
в глубине - темное сокровище. Но самое главное - вглядитесь в портрет моего