"Чарльз Диккенс. Путешественник не по торговым делам" - читать интересную книгу автора

этот город ребенком. Ничуть не смягчившись, он с оттенком какой-то
благодушной язвительности, неторопливо ответил мне: "Вот оно что! Да... Ну и
как, по-вашему, шли тут без вас дела?" "Вот в чем разница, - подумал я,
отойдя уже от зеленщика на добрую сотню ярдов и пребывая теперь в настроении
во столько же раз лучшем, чем прежде, - вот в чем разница между теми, кто
уехал, и теми, кто остался на месте. Я не вправе сердиться на зеленщика за
то, что не вызвал в нем никакого интереса; я для него - ничто, тогда как он
для меня - и город, и мост, и река, и собор, и мое детство, и немалый кусок
моей жизни".
Разумеется, город страшно съежился с тех пор, как я жил здесь ребенком.
Я лелеял мысль, что Хай-стрит, во всяком случае, не уступит по ширине
Риджент-стрит в Лондоне или Итальянскому бульвару в Париже. Эта улица
оказалась немногим шире переулка. На ней были часы, которые я считал
красивейшими в мире; сейчас они оказались самыми невыразительными, глупыми и
слабосильными часами, какие я когда-либо встречал. Они были установлены на
здании ратуши, в зале которой я когда-то видел индийца (теперь я подозреваю,
что он не был индийцем), глотавшего шпагу (теперь я подозреваю, что он ее не
глотал). Это здание казалось мне в те дни столь величественным, что я считал
его про себя образцом, по которому Джинн Волшебной Лампы выстроил дворец для
Аладина. Я застал жалкую кучку кирпича, вроде какой-то выжившей из ума
часовни, и несколько изнывающих от безделья личностей в кожаных крагах,
которые, заложив руки в карманы, стояли, позевывая, у дверей и называли себя
хлебной биржей!
Расспросив торговца рыбой, который устроил у себя в окне компактную
выставку своего товара, представленного одной камбалой и миской креветок, я
узнал, что городской театр еще существует, и решил утешения ради сходить
взглянуть на него. Там я когда-то впервые увидел Ричарда Третьего, одетого в
очень неудобную мантию, который, схватившись не на жизнь, а на смерть с
добродетельным Ричмондом *, начал отступать прямо к выходившей на сцену
ложе, где я сидел, чем заставил меня замереть от ужаса. В этих стенах,
словно листая историю Англии, я узнал, что в дни войны этот король-злодей
спал на слишком для него короткой софе и что душевный покой его ужасно
смущали узкие башмаки. Там же я впервые увидел смешного, но благородного
душой поселянина, носившего расшитую цветами жилетку, который, расшумевшись,
сорвал с головы свою шапочку, бросил ее на землю и со словами: "А ну-ка,
сквайр, черт тебя подери, выходи на кулачки!" - скинул кафтан, чем заставил
так растревожиться прелестную молодую женщину, водившую с ним компанию (она
собирала колосья в белом муслиновом фартуке, украшенном пятью лентами пяти
разных цветов), что в страхе за него она лишилась чувств. Много чудесных
тайн познал я в этом храме искусства, и едва ли не самая страшная из них
состояла в том, что ведьмы из "Макбета" до ужаса походили на шотландских
танов * и других лиц, по праву населяющих эту страну, а доброму королю
Дункану не лежалось в могиле, и он то и дело вылезал из нее, выдавая себя за
кого-нибудь другого. Итак, я пришел в театр за утешением. Но он очень мало
меня утешил; он был в упадке и запустении. Торговец вином и бутылочным пивом
уже втиснулся со своим товаром в театральную кассу, а деньги за билеты
(когда их платили) брали в каком-то подобии холодильного шкафа, стоявшем в
проходе. Торговец вином и бутылочным пивом, как легко было догадаться,
пролез и под сцену, ибо, как явствовало из объявления, у него имелись
различные спиртные напитки в бочках, а бочки негде было хранить иначе как