"Чарльз Диккенс. Путешественник не по торговым делам" - читать интересную книгу автора

уступающим по красоте лишь искрам из кузнечного горна. А еще приятно идти
себе и чинить стулья. Какими были бы мы знатоками камыша, с каким
глубокомысленным видом стояли бы, облокотясь о перила моста (за спиною стул
без сидения и связка тростинок), обозревая ивняк. Среди всех бессчетных
ремесел, которыми можно заниматься лишь в присутствии зрителей, починка
стульев занимает одно из первейших мест. Когда мы садимся, прислонившись
спиною к стене амбара или кабака, и начинаем починку, как растет у нас
ощущение того, что мы завоевали всеобщее признание! Когда на нас приходят
посмотреть все дети, и портной, и местный торговец, и фермер, который
заходил за какой-то безделицей в шорную лавочку, и конюх из помещичьего
дома, и трактирщик, и даже два игрока в кегли (заметим попутно, что как бы
ни была об эту пору занята остальная часть деревенских жителей, всегда
сыщутся двое, которым будет досуг пойти поиграть в кегли, где б ни был
расположен деревенский кегельбан), сколь приятнее нам плести и переплетать!
Ведь никто не смотрит на нас, когда мы плетем и сплетаем эти слова.
Или возьмем починку часов. Правда, нести часы под мышкой неудобно, а
заставлять их бить всякий раз, как подойдешь к человеческому жилью, попросту
скучно, но зато какое удовольствие вернуть голос замолкшим часам в
какой-нибудь хижине и заставить их снова заговорить с обитающей в ней
семьей! И мы предвкушаем удовольствие от прогулки по парку, под нависшими
над головою ветвями, когда зайцы, кролики, куропатки, фазаны прыскают как
безумные у нас из-под ног, а мы поднимаемся по парковой лестнице и идем
лесом, пока не дойдем до домика лесничего. Затем мы видим лесничего, который
курит трубку у своих дверей, густо обвитых листвой. Мы рекомендуемся ему по
обычаю нашего ремесла, и он зовет жену, чтобы она показала нам старые часы
на кухне. Затем жена лесничего проводит нас в свой домик, и мы, должным
образом осмотрев механизм, предлагаем пустить его в ход за полтора шиллинга,
и когда предложение наше принято, усаживаемся на час или больше и звоним и
постукиваем в кругу толстощеких детишек лесничего, взирающих на нас с
благоговением. К полному удовольствию семьи, мы кончаем свою работу, и
лесничий говорит, что у башенных часов над конюшней не ладится с боем, и
если мы не прочь отправиться к домоправительнице, чтобы выполнить еще и эту
работу, он готов нас туда проводить. И мы пойдем мимо ветвистых дубов и по
густому папоротнику, пробираясь таинственными, тихими тропками, которые
знает один лесничий, и увидим стадо, и, наконец, откроется перед нами
поместье, старинное, торжественное и величавое. Лесничий проводит нас под
террасой-цветником, мимо конюшен, и по дороге мы замечаем, как обширны и
великолепны конюшни, как красиво написаны имена лошадей на стойлах и как все
безлюдно, ибо хозяева уехали в Лондон. Затем нас представят
домоправительнице, которая безмолвно сидит за шитьем в нише окна, выходящего
на громадный унылый, вымощенный красным кирпичом четырехугольник двора,
охраняемый каменными львами, неуважительно прыгающими через гербы
благородной фамилии. А затем, когда ваши услуги приняты, нас медленно
проводят со свечой в башенку над конюшней, и мы обнаруживаем, что все дело в
маятнике, но провозиться придется дотемна. А затем мы погружаемся в работу,
и нам все время почему-то кажется, что вокруг толпятся призраки, а портреты
на стенах, без сомнения, выходят из рам и бродят по комнатам, хотя семейство
ни за что не хочет в этом признаться. И мы работаем и работаем до тех пор,
пока сумеречный свет не приходит на смену дневному и даже до тех пор, пока
сумерки мало-помалу не сменяет ночная тьма. Но мы сделали, наконец, свое