"Чарльз Диккенс. Путешественник не по торговым делам" - читать интересную книгу автора

"Видите, сэр, какой я стал слабый и чувствительный!" Ни от него, ни от
других несчастных страдальцев не слышал я слова жалобы. Слов благодарности
за внимание и заботу я слышал много, но жалобы - ни одной.
Даже в самом ужасном скелете можно было, я думаю, узнать солдата.
Что-то от былого характера таилось в бледных тенях людей, с которыми я
говорил. Одно истощенное существо, от которого, в буквальном смысле слова,
остались кожа да кости, лежало распростертое ничком на кровати и было так
похоже на мертвеца, что я спросил докторов, не умирает ли он. Но вот доктор
сказал ему на ухо несколько добрых слов; он открыл глаза, улыбнулся, и мне
вдруг показалось, что, если бы он мог, он отдал бы честь. "Мы его вызволим,
с божьей помощью", - сказал доктор. "Спасибо, доктор, дай бог", - сказал
пациент. "Вам сегодня много лучше, правда?" - спросил доктор. "Дай бог, сэр;
мне надо хорошенько постучать по спине, сэр, ночью не сплю, дышать трудно".
- "А вы знаете, он человек предусмотрительный, - сказал доктор весело. -
Когда его положили на телегу, чтобы везти сюда, шел сильный дождь, и он
догадался попросить, чтобы у него из кармана вынули соверен и наняли
извозчика. Возможно, это спасло ему жизнь". Пациент издал какое-то
дребезжащее подобие смеха и промолвил, гордый тем, что о нем рассказали:
"То-то и дело, сэр, что тащить сюда умирающего на открытой телеге - нелепая
затея; чтоб его доконать, лучше средства не сыщешь". Когда он произнес эти
слова, можно было побиться об заклад, что перед вами солдат.
Когда я ходил от постели к постели, одно обстоятельство сильно меня
озадачило. Очень важное и очень печальное обстоятельство. Я не обнаружил
молодых людей, кроме одного. Он привлек мое внимание тем, что встал, натянул
свои солдатские штаны и куртку, чтобы посидеть у огня, но, убедившись, что
слишком для этого слаб, забрался обратно на койку и улегся поверх одеяла. В
нем одном признал я молодого человека, постаревшего раньше времени от голода
и болезни. Когда мы стояли у кровати солдата-ирландца, я упомянул о своем
недоумении врачу. Он снял табличку с изголовья кровати ирландца и спросил,
сколько, по-моему, лет этому человеку. Я внимательно наблюдал его все время,
что с ним говорил, и ответил с уверенностью: "Пятьдесят". Доктор, бросив
сочувственный взгляд на больного, снова впавшего в забытье, повесил табличку
обратно и сказал: "Двадцать четыре".
Порядок в палатах был образцовый. Невозможно было отнестись к больным с
большей человечностью и сочувствием, окружить их лучшим уходом, поместить в
более здоровую обстановку. Владельцы судна тоже сделали все, что было в их
силах, не побоявшись затрат. В каждой комнате ярко пылал камин, и
выздоравливающие сидели у огня, читая газеты и журналы. Я взял на себя
смелость попросить своего чиновного друга Панглоса посмотреть на их лица,
приглядеться к их поведению и сказать, не видно ли по ним, что это
исправные, стойкие солдаты. Смотритель работного дома, услышав мои слова,
заметил, что ему немало пришлось иметь дела с военными, но что ему никогда
прежде не случалось сталкиваться с людьми более примерного поведения. Они,
добавил он, всегда такие, какими мы их видим сейчас. А о нас, посетителях,
добавлю я, они знали лишь то, что мы здесь.
Как ни дерзко это было с моей стороны, я позволил себе еще одну
вольность с Панглосом. Заметив для начала, что хотя, как мне известно, никто
ни в малейшей мере не пробовал замолчать какие-либо обстоятельства этого
ужасного дела и что дознание было справедливейшее на свете, я все же
попросил его, во-первых, обратить внимание на то, что дознание велось не