"Чарльз Диккенс. Путешественник не по торговым делам" - читать интересную книгу автора

были самые плохие на свете.
- В каком смысле? - поинтересовался я.
- Пропойцы! - заявил Панглос.
Однако тот же неисправимый палец медика указал еще на один пункт в
протоколе дознания, из коего явствовало, что умершие были подвергнуты
вскрытию и что они, во всяком случае, никак не могли быть алкоголиками, ибо
органы, на которых обнаружились бы последствия пьянства, оказались
совершенно здоровыми.
- Кроме того, - заявили в один голос все трое присутствовавших здесь
врачей, - алкоголики, дойдя до такого состояния, не оправились бы, получив
пишу и уход, как большинство этих солдат. У них организм оказался бы слишком
слаб.
- Ну, значит, они были расточительны и не думали о завтрашнем дне, -
сказал Панглос. - Эта публика всегда такова, в девяти случаях из десяти.
Я обратился к смотрителю работного дома и спросил его, были у этих
людей деньги или нет.
- Деньги? - переспросил он. - У меня в несгораемом шкафу лежит фунтов
четыреста их денег, еще фунтов сто у агентов, и у многих из них остались
деньги в индийских банках.
- Да! - сказал я себе, когда мы поднимались наверх. - История, пожалуй,
не самая лучшая на свете!
Мы вошли в большую палату, где стояло двадцать или двадцать пять
кроватей. Мы обошли одну за другой несколько подобных палат. Я не решаюсь
сказать, какое ужасное зрелище явилось моим глазам, ибо отпугну читателя от
этих строк и тем самым лишу себя возможности сообщить ему все, что намерен.
Эти запавшие глаза, которые обращались ко мне, когда я проходил между
рядами кроватей, и - хуже того - эти потухшие невидящие взоры, неподвижно
вперившиеся в белый потолок, лишенные всякого интереса к окружающему! Здесь
лежит живой скелет, обтянутый тонкой нездоровой кожей, так что видна каждая
косточка, и я могу двумя пальцами обхватить его руку повыше локтя. Здесь
лежит человек, у которого черная цинга разъела ноги; десны исчезли, и во рту
торчат длинные обнаженные зубы. Эта кровать пуста, потому что здесь побывала
гангрена и пациент накануне умер. Этот больной безнадежен, он день за днем
угасает, и его можно только заставить со слабым стоном повернуть на подушке
несчастное, изможденное, подобное маске лицо. Ужасная худоба запавших щек,
ужасный блеск провалившихся глаз, серые губы, бледные руки. Эти человеческие
подобия лежат безвольно, осененные крылом смерти и освещенные торжественным
сумеречным светом, как те шестьдесят, что умерли на корабле и покоятся ныне
на дне морском... О Панглос, бог тебе судья!
На одной кровати лежал человек, чья жизнь, после того как ему сделали
глубокие надрезы на руках и ногах, надеялись, была вне опасности. Пока я
разговаривал с ним, подошла сиделка сменить припарки, необходимые после этой
операции, и я почувствовал, что отвернуться, дабы спасти себя от
переживаний, было бы с моей стороны нехорошо. Больной был впечатлителен и
страшно истощен, но делал буквально героические усилия, чтобы ничем не
выдать своих невыносимых страданий. По тому, как он содрогался всем телом,
по тому, как натягивал простыню на лицо, легко было увидеть, что ему
приходилось терпеть, и я сам содрогался, словно это мне было больно, но,
когда ему наложили новые повязки и его бедные ноги успокоились, он
извинился, хотя за все это время не проронил ни слова, и жалобно проговорил: