"Чарльз Диккенс. Путешественник не по торговым делам" - читать интересную книгу автора

сносит ветром в Сэррейский канал, а не в какой-нибудь иной водоем? Почему
люди встают спозаранку и группами по нескольку человек идут к Сэррейскому
каналу, чтоб их туда сдуло? Что они, сговорились, что ли: "Умрем, лишь бы
попасть в газеты"? Но даже и это ничего не объясняет, ибо зачем им тогда так
упорствовать насчет Сэррейского канала и не потонуть разок-другой в
Риджетском? Некоего безыменного полисмена тоже по малейшему поводу
беспрестанно сдувает все в тот же Сэррейский канал. Что смотрит сэр Ричард
Мэйн * и почему он не призовет к порядку этого слабоумного и слабосильного
констебля?
Но вернемся к любопытному разговору о пище. И хоть я британец и в
качестве такового убежден, что никогда не буду рабом *, в душе у меня все
еще таится подозрение, что здесь мы в известной мере рабы скверной привычки.
Я еду по железной дороге. Наскоро перекусив, я выхожу из дому в семь
или восемь утра. То ли потому, что мы несемся по открытой равнине, то ли
потому, что мы ныряем в сырые недра земли, то ли потому, что десятки миль
нас сопровождают грохот, и стук, и свистки, я голоден, когда прибываю на
станцию с буфетом, где меня ожидают, заметьте - ожидают. Как я уже сказал, я
голоден, и, может быть, я лучше и точнее выражу свою мысль, если скажу, что
я измучен и что мне необходимо - в том отчетливом смысле, какой французы
вкладывают в это слово, - восстановить свои силы. Что же предусмотрено на
этот случай? Помещение, где мне полагается восстановить свои силы, хитроумно
приспособлено для того, чтобы заманить любой ветерок, дующий в этой сельской
местности, и сообщить ему силу и скорость урагана, овевающего раздельными
вихрями мою несчастную голову и мои несчастные ноги. Молодых особ за
прилавком, которые должны восстановить мои силы, с детства готовили на
амплуа негодующих героинь, и они всем своим видом показывают, что я -
нежданный гость. Напрасно я своим покорным и смиренным видом всячески внушаю
им, что не собираюсь скупиться. Напрасно я, чтобы окончательно не пасть
духом, всячески внушаю себе, что молодые особы сами заинтересованы в моем
приезде, ибо извлекут из него денежную выгоду. Чувства и разум смолкают
перед холодным, стеклянным взглядом, который ясно дает мне понять, что меня
здесь не ждали и что во мне не нуждаются. Одинокий мужчина, стоящий среди
бутылок, проникся бы ко мне иной раз сочувствием, но он не смеет, он не в
силах побороть власть и могущество женщин. (О слуге я не говорю, потому что
он мальчишка и, стало быть, прирожденный враг всего рода человеческого.)
Трясясь мелкой дрожью в центре двух смертоносных вихрей, овевающих мои
верхние и нижние конечности, морально подавленный ужасным положением, в
котором очутился, я обращаю свой неутешный взор на яства, долженствующие
восстановить мои силы. Мне предстоит, как обнаруживается, либо ошпарить себе
глотку, в безумии вливая туда половником - совсем не ко времени и вообще ни
с того ни с сего - горячую коричневую бурду, круто заваренную мукой, либо
измазаться и подавиться банберийским пирогом, либо загнать в свой нежный
желудок смородинную подушечку для булавок, которая, как мне наперед
известно, распухнет до невероятных размеров, едва туда попадет, либо,
подобно пахарю, взрыхляющему бесплодную почву, выковыривать вилкой из
каменного карьера липкие кусочки хрящей и жира, именуемые свиным паштетом.
Пока я занят этим неблагодарным делом, выставленное на столе унылое угощение
заставляет меня вспомнить вечеринки в самых бедных и убогих домах, и мне уже
начинает казаться, будто я обязан "сопровождать к столу" незнакомую мне,
посиневшую от холода старуху, которая, сидя рядом со мной, набивает себе