"Станислав Десятсков. Смерть Петра Первого (Интриги, заговоры, измены) " - читать интересную книгу автора

образцовым генерал-губернатором. Потом война кончилась. Царь вызвал его в
Петербург и как самому честному своему помощнику доверил все финансы
империи. Снова сурово нахмурилась в киоте заветная икона святого Филиппа.
Святой Филипп - в миру убиенный опричниками Грозного знатный боярин Федор
Колычев. Бесстрашный и гордый человек, восставший против ненужных казней и
мучительств.
Князь Дмитрий посмотрел на икону, щелкнул сухими длинными пальцами,
усмехнулся: "Да, у прежних бояр были с самодержавством свои счеты".
А ныне из всех бояр он, Голицын, один и остался, яко последний момент,
забывший умереть. Господин бомбардир, Петр Алексеевич, боярскими чинами
более никого не жаловал - в новоучрежденной империи шли свои чины: по
регламенту. И Боярская дума незаметно вымерла. Ее не отменили - она просто
вымерла, так что никто о ней и не вспоминает. Даже он сам, Голицын,
урожденный Гедимипович, для всех этих петровских дельцов такой же делец,
действительный тайный советник, сенатор и прочая-прочая, - и все не по
рождению, по регламенту. Редко кто и вспомнит, что он - последний оставшийся
в живых русский боярин. Но он-то знает. И коль настанет удобный случай,
напомнит еще всем этим безродным петровским новикам о подлинной аристократии
России.
В полусумраке кабинета Голицына тускло поблескивали золоченые корешки
книг. Книги князь Дмитрий собирал с великим тщанием, и книги с трех сторон
окружали старого князя. С четвертой стороны, там, за окном и дале, за
Петербургом, начиналась Россия. Князь Дмитрий сидел в своем покойней деловом
петербургском кабинете и мечтал о ее судьбе, судьбе России. Тут не надобно
удивляться. Князь был старик, и неприлично было в его возрасте мечтать о
сладких девках - Венусах.
Князь Дмитрий мог мечтать о большем, нежели о собственных делах и
карьере. Он мог мечтать о судьбе России - непостоянной и изменчивой судьбе,
столь часто зависевшей от капризных самодержцев и тиранов. Оградить эту
судьбу от бурь и ненужных штормов, направить ее в выверенной опытными
политиками конституционный канал, поставить препоны против азиатского
самодержавства - вот о чем мечтал в тиши своего кабинета старый Голицын.
Завывал метельный ветер в дымоходе, срывал черепицу с голландских крыш
Петербурга. И сейчас, когда Петр умирает, наступает время Голицыных, время
родовитых верховных семейств России. Наступает тот час, когда князь Дмитрий
по-своему, без петровской спешки и неосновательности, сможет достроить
храмину, оставленную великим преобразователем, достроить на свой манир, не
отказываясь и в разрабатываемой им конституции от старых обычаев.
За окном разыгрывалась январская непогода. У аптеки, что рядом с
голицынеким домом, закричал человек и стих - точно и не было человека.
Надвинулась серая грязная пелена, и смутно виден был в ней черный плывущий
островок. Островок замер у голицынского подъезда с подслеповатыми львами и
оказался на поверку венской дорожной каретой. Из кареты в сырость и грязь
по-военному решительно выпрыгнул офицер в гренадерском зимнем треухе.
Заскрипели застекленные двери - высунулась трясущаяся от старости голова
дворецкого.
- Батюшки! Сокол наш, князь Михайло! - по стариковской привычке
дворецкий бухнулся в ноги.
Офицер поднял старика, рассмеялся, показал крепкие белые зубы под узкой
щегольской ниточкой усиков, спросил простуженным военным баском: