"Ж.Деррида. От экономии ограниченной к к всеобщей..." - читать интересную книгу автора

Лишь сакральная, поэтическая речь, ограниченная планом бессильной
красоты, сохраняла силу манифестации полной суверенности. Таким
образом, жертвоприношение есть способ быть суверенным, автономным лишь
в той мере, в какой оно не оформляется означающим дискурсом", l.c.,
p.40), но эта речь суверенности не есть какой-то другой дискурс,
какая-то другая цепочка, разворачивающаяся рядом с означающим
дискурсом. Есть только один дискурс, он является означающим, и Гегеля
тут не обойти. Поэтика или экстатика есть то, что в любом дискурсе
может раскрыться на абсолютную утрату его смысла, на основу и
безосновность священного, бессмыслицы, незнания или игры, на утрату
сознания, от которой он вновь приходит в чувство благодаря какому-то
новому броску костей. Поэтика суверенности возвещается в "тот момент,
когда поэзия отказывается от темы и от смысла" (MM, EI, p.239). Она
возвещается только в этом отказе, потому что, преданная в таком случае
"игре без правил", поэзия больше чем когда-либо рискует быть
прирученной, "подчиненной". Это собственно современный риск. Чтобы
уклониться от него, поэзия должна "сопровождаться неким утверждением
суверенности", "дающим" (как выражается Батай в одной замечательной и
совершенно несостоятельной формуле, которая могла бы послужить
заголовком к всему тому, что мы пытаемся собрать здесь воедино, в
качестве формы и пытки его письма) "комментарий к своему отсутствию
смысла". Без этого поэзия в худшем случае была бы подчинена, в лучшем
случае - "помещена (inseree)". Потому что тогда "смех, опьянение,
жертвоприношение и поэзия, сам эротизм продолжают автономно
существовать в запасе, помещенные в некую сферу точно дети в какой-
нибудь дом. Это низшие суверены, ограниченные своими пределами и не
могущие оспаривать империю деятельности" (там же). Именно в этом
промежутке между подчинением, помещением и суверенностью и следовало
бы исследовать соотношения между литературой и революцией как Батай
мыслил их себе в ходе своего разъяснения с сюрреализмом. Явная
двусмысленность его суждений относительно поэзии охватывается
конфигурацией этих трех понятий. Поэтический образ не является
подчиненным в той мере, в какой он "ведет от известного к
неизвестному"; но поэзия есть "почти целиком падшая поэзия", поскольку
она удерживает при себе - чтобы самой удержаться в них - метафоры,
которые определенно были взяты ею из "рабской сферы", но которым
тотчас же "было отказано во внутреннем разрушении, представляющем
собой доступ к неизвестному". "Прискорбно не обладать ничем, кроме
руин, но это уже не означает не обладать ничем: это означает одной
рукой удерживать то, то отдает другая6": все еще гегелевская операция.

Будучи манифестацией смысла, дискурс, следовательно, есть утрата
суверенности. Рабство, таким образом, есть не что иное, как желание
смысла: положение, с которым смешивается вся история философии,
положение, определяющее труд как смысл смысла, а техне - как
развертывание истины; положение, которое мощно концентрируется в
гегелевском моменте и которое Батай, идя по стопам Ницше, хотел
довести до разоблачающего его суть изложения, чье изобличение он хотел
вырвать на безосновности немыслимой бессмыслицы, выставив его,
наконец, на кон в какой-то крупной - высшей - игре. Мелкая, низшая