"Виктор Делль "Базальт" идет на запад " - читать интересную книгу автора

разобраться. Странно, но то недавнее прошлое, все, чем он жил до этого, как
бы сдвинулось, казалось нереальным, как будто он подсмотрел свою прошлую
жизнь, но она принадлежала не ему, и это не он, а кто-то другой, близкий ему
человек прошел путь, означенный опасностями, тем риском, что собственной
тенью следовал за ним по пятам. Не было прошлого, и это казалось необычным.
В голове постоянно вертелось слово - возродиться. Возродить себя. Заново
появиться на свет. Тянуться к свету, как тянется все живое на земле. И эти
деревья, кусты, каждая былинка заросшего парка. Во время прогулок думалось о
том, как хорошо просто жить. Просыпаться, видеть солнце, бродить по земле.
Жить без настороженности, без опасения нежелательных встреч, ошибок к
провалов. Он возвращался в палату, на глаза попадалась газета, к нему
возвращалось прошлое, все, что с ним было связано, он не мог не думать о
будущем. Но стоило ему вновь опуститься в парк, на него снисходило ощущение
покоя.
Они шли по парку, говорили о пустяках, и ему было хорошо. Так хорошо,
как когда-то на берегу Босфора, в Стамбуле. Тогда он тоже болел. Потом, уже
выздоравливающий, жил в доме вдовы, дочери эмигрантов из Азербайджана Лейлы
Раджабовой. В один год она потеряла отца, мать, мужа, после которого не
осталось даже детей. Ей исполнилось двадцать три года. Она была молода и
здорова. По просьбе Карима-чайханщика Лейла приняла Ивана Захаровича,
выхаживала его настоями из трав и кореньев. Стояло лето. Было жарко. Большую
часть времени они проводили в саду возле небольшого бассейна, в котором
хранилась вода для полива виноградника. Лейла знала о нем, что он
англичанин, приехал на время, большой друг Карима. Ни о чем не
расспрашивала. Любила, и он отвечал ей тем же. Была она стройна, порывиста.
Густые черные волосы, когда она распускала косы, укрывали тело. Глаза
отражали звезды. Может быть, ему так казалось, настолько они были большие и
глубокие. Лоб высокий, открытый. Ресницы мохнатые и длинные. На матово-белой
коже - острые брови. Как размашистый росчерк пера, как надломанные крылья
альбатроса. Временами ее охватывала грусть. "Ты не останешься со мной, я
знаю", - говорила Лейла, сжимаясь в комочек. Ее грусть передавалась ему, но
он не мог ей обещать встреч даже в будущем. Лейла хорошо играла на
киманьчже. Неплохо пела. Брала то высоко, то низко, и пела она только мугам,
своеобразное народное пение, исполнители которого обладают редкостным даром
передавать то, что видишь, чувствуешь. Складывать слова так, чтобы
присутствовала рифма. У них свой определенный строй стихосложения. У Лейлы
все это получалось красиво. Он любил ее и за эти песни, за понимание, за то,
что она с ним. Вскоре он поправился и ушел. Он всегда уходил.
Нина Алексеевна напомнила ему Лейлу из Стамбула. Вероятно, в ней текла
восточная кровь. Что-то у них было общее, у той азербайджанки и у этой
русской женщины, пришедшей к нему на свидание. Она так и сказала ему в
палате, спросив: "Я вам не кажусь слишком навязчивой, приглашая на свидание
в парк?" - "Нет", - ответил он. "Значит, не слишком?" - улыбнулась она. "Я
очень рад, что вы нашли меня, что вы пришли", - уточнил он, и они
отправились в парк.
- Вы слышите, соловьи! - остановилась Нина Алексеевна. - Среди бела дня
поют соловьи, это же чудо!
- Здесь такие заросли, - объяснил Иван Захарович, - что они путают
время суток.
- А вот и нет, - отозвалась она. - Просто здесь старательные соловьи.