"Мигель Делибес. Письма шестидесятилетнего жизнелюбца " - читать интересную книгу автора

представлялось, что газета, уже прочитанная кем-то другим, утрачивала
девственность и тем самым переставала вызывать интерес.
Я пишу Вам на застекленной галерее дома, где моя покойная сестра
Рафаэла стелила одеяло и ложилась загорать в одних узеньких трусиках и в
лифчике. Боже, какие были времена! Галерея сейчас в тени, тогда как косогор
против дома и Пико-Альтуна залиты лучами солнца. Склоны, покрытые дубравами
на вершинах и участками высаженных сосновых рощ в низинах, уступами
ниспадают в долину, разрезанную рекой Адарме-малюсенькой речушкой, на чьих
берегах, размежевывая сады, где еще вчера росла одна упрямая ежевика, стоит
теперь лес из каштанов, вязов и ценных серебристых тополей, которые под
порывами налетающего, как сейчас, ветра образуют беспокойную, не поддающуюся
описанию растительную симфонию.
Меня огорчает превратное толкование Вашим сыном моего поступления
редактором в "Коррео". Я попал туда не с черного хода, как он считает, а с
единственного, который был для меня открыт. Молодым свойственно все
упрощать, они склонны к максимализму и ниспровержению авторитетов. В жизни,
сеньора, нет ни черных, ни парадных входов. Любая дверь хороша, когда нам
открывает ее История. Сын Ваш может быть уверен, что не я организовал
Национальное восстание. Я аполитичен, был таким всегда, с детства, и,
сколько себя помню, всегда воспринимал политику как неизбежное зло. Иными
словами, сеньора, мне все равно, какой стороной ляжет монета, безразлично,
выпадет ли орел или решка. Только с такой нейтральной позиции можно судить
объективно. А мнение Вашего сына так же необъективно, как и точка зрения
председателя Совета дона Хосе Мигеля Остоса, когда в тот злополучный день он
заявил, что Главное управление печати, не решаясь конфисковать "Коррео",
решило его просто-напросто оккупировать. Положа руку на сердце, сеньора,
разве похож на оккупанта я, честный человек, один из самых трудолюбивых и
благонадежных редакторов в штате газеты? Куда ни шло еще называть так
Бернабе дель Мораля, человека пришлого, заклятого врага "Коррео",
назначенного директором за воинские заслуги; но за что меня-то, лицо
индифферентное по отношению к любого рода идеологии, простого труженика? Без
ложной скромности, сеньора, должен сказать, что мой приход в газету не
принес ей ничего, кроме благ, первым и главным из которых стал самый
непосредственный контроль за действиями Бернабе дель Мораля, хотя, с другой
стороны, это отнюдь не означает, что я разделял мнение о нем сеньора
Эрнандеса, считавшего нового директора "безбилетным зайцем, пробравшимся на
корабль, чтобы его потопить". Я никогда не был марионеткой или ставленником
министерства, как утверждает Ваш сын. Правда, я не разделял позиции газеты,
но ведь и ее руководителя тоже. А моя работа в те годы, скажу Вам, была
самоотверженной и разносторонней, хотя никто до сегодняшнего дня так и не
соблаговолил по крайней мере признать это.
Однако лучше всяких слов убедит Вас в моей правоте тот факт, что, когда
в пятидесятом году тяжело заболел дон Просперо Медиавилья, никто не возразил
против того, чтобы я принял на себя обязанности главного редактора. До тех
пор, в течение десяти лет, я составлял обзоры хроники, происшествий, кино, а
также занимался общей редакцией материалов, которой первоначально
пренебрегал, но с годами полюбил и оценил по достоинству. Поскольку работа,
даже сверхурочная, никогда не исчерпывала моего свободного времени, я
посвятил эти годы самообразованию, прочтя первоначально таких выдающихся
довоенных публицистов, как Маэсту *, Ортега, Унамуно, а затем, уже в