"Мигель Делибес. Письма шестидесятилетнего жизнелюбца " - читать интересную книгу автора

рассуждения, то, что я желал бы выразить, и в последовательности, в которой
нужно это делать. Только тогда, зная, что мои соображения записаны, могу я
улечься со спокойной душой. Но что это дает мне в конечном итоге? Почти
ничего. На следующее утро черновик уже не в состоянии пробудить мою мысль,
как высохшее дерево, которое не может дать цвет; я ничего не могу в нем
почерпнуть. Еще накануне я запросто нарастил бы на этот скелет живую плоть,
но после бессонной ночи едва способен нанести на него немного мертвечины,
кое-как прикрыв обнаженный костяк. То, что вчера было продуманной и
выразительной схемой, отлаженной системой хорошо подогнанных умозаключений,
оборачивается наутро набором безжизненных слов, неспособных дать какой-либо
импульс и словно написанных чужой рукой.
Но вернемтесь к предмету моего письма, ибо я сегодня взялся за перо с
целью попытаться убедить Вас, что в моих отношениях с Рафаэлой не было
ничего нечистого, ни тени недостойных помыслов, и при всей путанице в голове
должен исполнить свое намерение. Я понимаю, что Вы шутите, называя меня
сатиром-кровосмесителем, но и не оправдываете до конца. В строках Вашего
письма чувствуется некая игривая недоговоренность, умышленное желание
оставить тему открытой, так как в глубине души Вы все равно убеждены, что я
грешил с Рафаэлой - по крайней мере в мыслях. И уж коли мы пришли к этому, я
позволю себе задаться вопросом: как можно сдерживать, контролировать или
направлять наши помыслы? Разве не устремляются они порою своим путем, глухие
к нашей воле, далекие от наших намерений?!
Мальчишкой, в селе, в те времена, когда я вздыхал по сеньорите Пас,
нашей учительнице, я всякий раз, исповедуясь священнику дону Педро
Селестино, говорил ему одно и то же: "Кажется, у меня были дурные помыслы,
святой отец". На что он неизменно отвечал: "Как это кажется? Кому ж знать,
как не тебе?" Так вот, и сегодня, со всем грузом прошлых лет за плечами, я
все еще не знаю, какова здесь доля моей вины. Сколько б ты ни твердил себе -
в словах или мысленно, - что нет у тебя желания, оно все же может
возникнуть. Как воспрепятствовать этому? И достаточно ли не поддаться этому
желанию - причем, как правило, лишь потому, что удовлетворить его не в наших
силах, - чтобы не преступить моральные устои? То же самое можно сказать и о
зависти. Разве не заключена высшая мука для завистника в самом его грехе?
Будто не отдал бы он полжизни, лишь бы не быть таким, не влачить на своих
плечах столь тяжкую ношу?
Но оставим дискуссии на темы морали. В Вашем письме есть другая
крайность, которую мне не хотелось бы обойти молчанием. С какой стати мне
недолюбливать андалусцев? Я понимаю, что андалусцы - очень живой народ,
навроде неаполитанцев в Италии, и если и не раскрываются до конца у себя на
родине, так лишь потому, что не представляется к тому случая. Мне всегда по
душе андалусцы (и особенно андалуски), если только они не корчат из себя
записных остряков и балагуров. Не уверен, понятно ли я выражаюсь. Есть
андалусцы, которые в силу одной лишь принадлежности к этой нации считают
себя обязанными валять дурака и целый божий день знай сыплют прибаутками да
анекдотами. Меня эти записные остряки не забавляют. Все наигранное,
подстраивающееся под стереотип раздражает меня. Напротив, мне нравятся
андалусцы с непосредственным характером, с забавным произношением и
врожденным остроумием, из которого они не стараются разыгрывать целое
представление. Как видите, я положительного мнения об андалусцах, и тот
факт, что Вы родом из Севильи, не только не портит, а, наоборот, красит Вас