"Ю.Давыдов. Шхуна "Константин" " - читать интересную книгу автора

и равнодушия многих офицеров к гигиеническому состоянию корабля, не к
внешней, казовой стороне, когда все блестит, а к сырости и затхлости в
палубах, ко всем килам матросского довольствия, к противоцинготным
средствам, из-за отсутствия которых в Кронштадте ежегодно умирало много
"нижних чинов". Небрежения к матросу он не понимал. Ежели ты чужд
человеколюбию, то холодно прими в расчет, что здоровый, незамордованный
матрос лучше матроса голодного, болезненного, немого от страха, а стало
быть, и тебе, офицеру, озабоченному карьерой, прямая в том выгода. Чего было
больше в нем самом - человеколюбия или практического смысла, - Бутаков не
исследовал, а без дальних слов пекся о подчиненных. Пороха он не выдумывал.
Он исполнил заветы таких мореходов, как Ушаков, Сенявнн, Лисянский и
Головнин, чьи имена с почтением произносил его отец, Иван Николаевич.
Отправляясь на Арал, Бутаков принял матросов не из своего, а из чужого
экипажа. Ему было известно, что в 45-м не так уж сильны "отчаянные
дисинплиниеты", а кронштадтские доктора удостоверили отменное здравие всех
девятнадцати служителей-унтеров, матросов первой и второй статей, но все же
Алексея Ивановича не шутя тревожила морская выучка "будущих аральцев".
Теперь он радовался. Команда что корабельная рота, один к одному, на
подбор молодцы. Вишь, как бойко вбегают на ванты, как лихо работают на реях!
Потянув носом, он учуял запах солонины (денщик Ванюша Тихов, исполняя
обязанности кока, готовил обед), и, услышав этот запах, не единожды клятый и
не единожды благословляемый, Бутаков толканул локтем штурмана Поспелова.
Ксенофонт Егорович ответил ему понимающей улыбкой.


5

В штиле мор
похожи друг на друга, каждое море гневается по-своему. Признак
близкого аральского шторма - перистые облака. Не полуденные ленивцы и не те
неженки, что дремлют на пуховиках зорь, а проворные хищники, которые бегут
от горизонта к зениту, когтями вспарывал небо. В них есть что-то
напоминающее степных волчиц, когда те, тощие, со свалявшейся шерстью, ровной
рысцой проносятся среди ковылей и барханов.
Перистые облака гнал от горизонта к зениту свежий зюйд-вест. Бутаков
отдал оба якоря в какой-то бухте, полагая, что ночь отстоит мирно.
Зюйд-вест действительно к вечеру сник. Однако флюгарка на мачте вскоре
дрогнула, как в ознобе, мгновение помедлила и повернулась, показав перемену
ветра. Задул норд-вест, быстро набрал силу, стал тугой, резиновый, вздыбил
волн и, и они ринулись в бухту.
"Как будто в буре есть покой..." Мореходу и впрямь покой можно обрести
в буре, по только не в тесной бухте, а вдали от берегов, в открытом море.
Увы, теперь поздно было думать об этом. Сунься в горло залива - тотчас
шваркнет о камни, и поминай как звали.
"Константина" мотало на якорях, он сотрясался от киля до топов мачт.
Ничего другого не оставалось, как просить заступничества Николы Чудотворца,
давнего защитника русских плавателей, но Бутаков был плохо знаком с божьими
угодниками, и не до молитв ему было. Он перебегал с носа на корму и обратно,
опасливо приглядываясь к якорным канатам, которые то напрягались струною, то
бессильно провисали в темноту.