"Ю.Давыдов. Шхуна "Константин" " - читать интересную книгу автора

здесь, под сенью парусов. Удивительно, странно, вот уж никогда не думал!
Странно и радостно. Хорошо! И этот солоноватый ветер, и этот мужицкий запах
пеньки, перебежка лучей в воде, игра зыбких полос, то густо-зеленых, то
сизоватых, то сиреневых... Господи, как хорошо... Что он там говорит, этот
Макшеев? Ну, напал на штабс-капитана философический бред...
Отмалчивался и поляк Томаш Вернер. Как и Шевченко, его приговорили к
солдатчине за крамолу, он тоже отбывал ссылку рядовым линейного батальона и
тоже чурался вот таких, как штабс-капитан, чурался всех офицеров. На плацу,
в казармах, Томаш не видел от них ничего, кроме пакостей. Разве что
лейтенант Бутаков сделал ему доброе дело, определив в экспедицию
минералогом. Остальные же... Будь они прокляты! Еще в Раиме Томаш приметил,
как держится с "официей" Тарас Григорьевич. Всегда-то он пред ликом
начальства спокоен, так и сквозит в нем чувство превосходства, даже,
пожалуй, некая важность. А он, Томаш, в присутствии "официи" испытывает
нервную взвинченность, сжимается в комок.
Акишев, топограф, помалкивал по той простой причине, что был не речист,
да еще, может, оттого, что штабс-капитан, прибывший из столицы, из академии,
смущал его.
И только фельдшер Истомин время от времени поддакивал Макшееву. Тертый
гарнизонным калач, Истомин, подобно многим военным медикам, давно усвоил топ
легкой фамильярности даже со старшими офицерами. Пусть ты хоть полный
генерал, а ведь и тебе понадобится лекарь. Да вот и теперь, когда шхуна уже
несколько часов кряду ложится с борта на борт, переваливается с носа па
корму, вот" теперь некий штабс-капитан взывает, кажется, о помощи.
И точно, Макшеев мало-помалу увял. Он снимал фуражку, морщась потирал
затылок. Затылок у пего тупо ломило. Все вокруг будто вылиняло, чертова
палуба ползала взад-вперед, вправо-влево. Штабс-капитан словно прислушивался
к чему-то, ощущая в коленях противную слабость. Потом он судорожно выхватил
из кармана носовой платок и с жалкой улыбкой кинулся прочь.
Фельдшер иронически осклабился, выбросил окурок и отправился следом за
Макшеевым, хота отлично знал, что морскую болезнь медикаментами не вылечишь.
Вернер и Шевченко тоже недолго оставались на баке. Они убрались в каюту
и вытянулись на тюфяках, чувствуя себя не очень-то весело. Что же до
топографа Акишева, то он, подчиняясь неписаному правилу "солдат спит, а
служба засчитывается", свернулся в уголке, накрылся, невзирая па зной,
шинелью да и пустил во асе носовые завертки.
Тем временем шхуна оставила позади отмели. Солнце уже не разделывало
под мрамор песчаное дно, глубины пошли достаточные, и Бутаков другими
глазами взглянул на море, ил небо, на матросов.
Нынешняя лавировка явилась экзаменом и шхуне и команде. Корабль впервые
окунулся в соленую купель, служители впервые исполняли приказания лейтенанта
Бутакова. Лейтенант и матросы были балтийцами, по там, на Балтике, они
числились в разных экипажах: Бутаков - в девятом, матросы - в сорок пятом.
Он был доволен. Шхуна оказалась поворотливой и послушном; команда
действовала с быстротой и сноровкой, и эго лучше любой аттестации
свидетельствовало об отличной выучке.
В матросах заключалось три четверти успеха всякого плавания. Бутаков
никогда не понимал "отчаянных дисциплинистов", тех, что предпочитали
"гусиный шаг" чистоте маневров, а манеж, кронштадтский плац, "орудие пытки
Балтийского флота", вызывал в нем неодолимое отвращение. Не понимал Бутиков