"Ю.Давыдов. Шхуна "Константин" " - читать интересную книгу автора

Но - "я теперь ьеселый".
Когда выходишь за ворота тюрьмы, ощущаешь кружащую голову легкость. Не
разумом поначалу ощущаешь ее, по затылком, спиною, будто утратил вес, будто
вот-вот взлетишь. Еще годы и годы солдатчины, никуда не денешься от ярма. Но
не об этом он думал в пути. Он был в движении, у него была цель. Он шел
пустыней, люто наказанной солнцем, но движение это не определялось
шагистикой, выделыванием ружейных артикулов. Он шел сквозь пекло, но шел к
холстам, краскам, к живописи, а ради нее можно пройти все пустыни мира.
Шевченко шагал в толпе небритых угрюмых солдат. Подсаживался на телеги
к молчаливым башкирам. Ехал верхом. Лошадь ему любезно одалживал Макшеев,
двадцатишестилетний штабс-капитан, выпускник военной академии.
Шевченко вызывал у Макшеева почтительное любопытство. В среде
петербургских офицеров с гуманным, как тогда говорили, направлением ума (а
Макшеев причислял себя к ним) сочувственно отзывались об авторе "Кобзаря" и
ученике великого Брюллова. Слыхал штабс-капитан и о тайном киевском
обществе, в котором состоял Шевченко, и о приговоре, утвержденном государем.
Столь жесткой меры Макшеев не одобрял. Однако в Оренбурге при решении
вопроса о зачислении Шевченко в ученую экспедицию штабс-капитан благоразумия
ради помалкивал. Теперь же ему хотелось порадеть ссыльному.
Штабс-капитан предложил Шевченко стол и кров. Это было заманчиво -
рачительный "академик" располагал собственной кибиткой и собственным запасом
продовольствия. Но Шевченко согласился не сразу, офицеров он не любил.
Макшеев рассчитывал на благодарность, отчужденность Шевченко его задела. Он,
однако, повторил приглашение, и Тарас Григорьевич, полагая, что "академик"
Макшеев все же не чета гарнизонной "официи", воспользовался и кибиткой и
провизией.
Вместе одолели они полторы тысячи верст степью и пустыней, вместе
зажили в Раиме. Но вчера лейтенант Бута ков приказал перебираться па шхуну,
и житью раимскому подходил конец.


3

У каждой реки свой нрав. Язычница Конго долго теснит зеленоватую
Атлантику; Макензи с индейским презрением плюет ржавой глинистой пеной на
голубоватые льдины Полярного океана; Сыр-Дарья угасает в Аральском море
медленно, с равнодушием магометанина.
Бурая полоса сыр-дарьинской воды, богатой илом, как богат им священный
Ганг, далеко простирается в море. Широкая, густая коричневатая полоса эта
истончается постепенно. Когда держишь в море из устья Сыр-Дарьи, за кормою
судна ложится светлый коридор. Он все просторнее и все голубее, впереди же
по курсу восторженно блещет аральская синь. Встречи с нею ждешь, по переход
рубежа всегда внезапным и, перегнувшись за борт, вдруг видишь, что
коричневых вон уже нет, а есть волны как бутылочное стекло, насквозь, до
песчаного грунта, пронизанные солнцем. А вдали - все та же ликующая гинь.
Июльским днем 1818 года этот рубеж пересекла шхуна "Константин", на
мачте которой потрескивал брейд-вымпел - стремительный узкий флажок с двумя
косицами и андреевским крестом.
Бутаков не любовался Аралом. И красивая игра солнечных лучей в волнах
тоже его не прельщала. Глубины были малые, ничего не стоило плюхнуться на