"Ю.Давыдов. Шхуна "Константин" " - читать интересную книгу автора

меня никогда не любил". Боже милостивый, боже милостивый!..
Нелепо, кукишами, торчали укрепленьица в равнинах, бесконечных, как
песнь кочевника, неразличимых, как пуговицы на солдатских мундирах.
Может, только одного из рядовых линейного батальона обрадовало прибытие
в Раим. Из крепости Орской ему не было видно ни зги. Будущее? Будущее воняло
настоящим - сивухой и отхожим местом. В будущем крылось столько же смысла и
радости, сколько в окрике: "Под-борродок выше!"
Просвет объявился весной, он слился с запахом свежего разнотравья.
Шевченко вдруг стало сниться море. Самоцвет-лазурит сверкал в золотом
обруче. На зорях ему слышался смутный гул - казарма вставала, сопя и
почесываясь, а хотелось думать, что этот смутный гул доносится из-за стеной
и пустынь, оттуда, где сверкает и бьется желанное море.
Про него он расспрашивал многих. Ему отвечали усмешливо: поганое,
никудышное. Рядовой линейного батальона щурился. Никудышное? А ему
мерещились холсты в стиле Жаня Гюдена*. Поганое? А он в мыслях своих уже
сжимал кисть, осторожно, со святой опаской трогал холст и - как удар по
клавишам - мазок, другой, третий...
______________
* Жан-Андре Гюден (1802-1880) - французский художник-маринист; посетил
Россию в 1841 году.

Вместе со всеми его гнали на фрунтовое учение. Орский унтер матерился
не хуже раимского. На учениях угасала надежда. Нет, не видать ему этого
моря. Жирный, размашистый крест был поставлен императором Николаем,
повелевшим держать Шевченко "под строжайшим надзором, с запрещением писать и
рисовать". Где же какому-то приезжему лейтенанту вызволить рядового
линейного батальона? Нет, не видать моря, только снится самоцвет-лазурит.
А в начале мая сотворилось чудо великое. Никто не догадывался, как
счастлив ссыльный. "Раим, - твердили ему. - похлеще Орска, хлебнешь лиха".
Он не спорил, скрывал свою радость ревниво и суеверно. И только в письме к
другу проговорился: "Я теперь веселый".
В поход пошли в середине мая. Степь уже успела пожухнуть, обметало ее
стариковской сединой ковылей. Караван растягивался на версты, рыжее солнце
задыхалось в пыли. Полторы тысячи телег скрипели уныло, тысячи долговязых
верблюдов были нагружены, как лайбы, на тюках недвижно восседали казахи в
тяжелых меховых малахаях. Пехотинцы шагали без мундиров, их полотняные
рубахи казались от пыли фланелевыми. Верхами ехали уральские казаки - парод
справный, гладкий, в окладистых бородах. Орудийная прислуга тащилась вместе
с пушками, и пушки тяжело и покорно переваливались из стороны в сторону.
Шли сквозь пекло, оставляя позади взрытую землю, дымящийся навоз. На
бродах мутили вялые речушки. Корявый толстый осокорь с орлиным гнездом в
искривленных ветвях долго не скрывался из виду. Заревом степных пожаров
прихватывало дальние горизонты. И повисал над биваками месяц, похожий на
клок овечьей шерсти.
Сотни верст, и всё степью, все степью. В жухлой траве, как лысины,
проглядывали пески и пятна солончаков, как стригущий лишай. Никого уж не
заботил походный порядок. О, как точно расписали его в штабе Отдельного
оренбургского корпуса! А тут верблюды перемешались с конями, пехотинцы- с
казаками, телеги - с пушками. Тухла вода в кундуках, и, ощерив зубы, дохли
лошади.