"Юрий Владимирович Давыдов. На шхуне" - читать интересную книгу автора

Бутакова.
Потом Беллинсгаузен навестил военного министра Чернышева, туповатого и
надменного, как многие военные министры, и добился разрешения на то, чтобы
сухопутный Оренбургский корпус содействовал морской экспедиции.
Засим адмирал уламывал министра иностранных дел графа Нессельроде. Граф
Карл Васильевич побаивался неудовольствия англичан. Аральское море омывало с
юга хивинские земли, а на Хиву целил Лондон.
Наконец в январе сорок восьмого года все было решено, и старик
Беллинсгаузен благословил лейтенанта. С тех крещенских дней минуло шесть
месяцев. Разве позабудешь стук топоров на раимской пристани? На телегах
волокли разобранную шхуну из Оренбурга к Сыр-Дарье, в Раиме сколачивали ее,
конопатили, красили, вооружали.
А нынче вот потрескивает брейд-вымпел, корабль, значит, вступил в
кампанию. Впереди нынче ликующая праздничная синь, точь-в-точь тропические
широты Атлантики или Эгейское море.

4

Они словно нарочно выстроились по ранжиру: с правого фланга жердяй
Томаш Вернер, минералог; бок о бок с ним - гвардейской выправки
штабс-капитан Макшеев с усами а-ля Марлинский; потом - топограф прапорщик
Акишев: дубленное солнцем лицо выдавало человека, который больше жил под
открытым небом, нежели под крышей; рядом с Акишевым - корабельный живописец
Тарас Шевченко, в плечах широкий, мешковатый; и, наконец, фельдшер Истомин,
коротышка, с сигаркой в углу губ...
Шевченко оробел. Как поймать хоть один переплеск моря, живую,
переменчивую игру лучей? Как заставить море плеснуть на холст и остаться
постоянным в своем непостоянстве? И вместе с этой оторопью - неожиданная
мысль: ему уже тридцать пятый, он на перевале, зрелость, полдень настанут
здесь, на палубе парусного корабля. Удивительно, странно, вот уж никогда не
думал. Странно и радостно. И этот солонеющий ветер, и этот запах пеньки, и
перебежка лучей, и гармоничная чересполосица - то густо-зеленое, то
сизоватое, то сиреневое... Господи, как хорошо!.. Макшеев? Что он там мелет,
штабс-капитан?
Макшеева, что называется, несло. Его одолела восторженная болтливость.
Он говорил, говорил и молчание остальных принимал за очарованность его
красноречием, совсем не примечая косых взглядов Томаша Вернера.
Как и Шевченко, Вернера подвергли солдатчине за крамолу, он тоже
отбывал ссылку рядовым линейного батальона и тоже чурался вот таких, как
этот штабс-капитан. На плацу, в казармах Томаш не видел от них ничего, кроме
пакостей. Разве что лейтенант Бутаков сделал ему добро - определил в
экспедицию минералогом. А прочие... Э, будь они прокляты! Еще в Раиме Томаш
приметил, как держится с "официей" Тарас Григорьевич. Всегда спокоен, всегда
сквозит в нем чувство превосходства, даже, пожалуй, некая важность. А он,
Томаш, в присутствии "официи" испытывает нервную взвинченность и сам же от
этого страдает, угадывая в своей взвинченности какое-то душевное малосилье.
Акишев, топограф, помалкивал по той простой причине, что был не речист,
да еще, пожалуй, оттого, что штабс-капитан, столичная "штучка", смущал его.
И только фельдшер Истомин время от времени поддакивал Макшееву. Тертый
гарнизонный калач, он, подобно многим военным медикам, давно усвоил тон