"Юрий Владимирович Давыдов. На шхуне" - читать интересную книгу автора

легкой фамильярности даже со старшими офицерами. Пусть ты хоть полный
генерал, а ведь и тебя когда-нибудь придется пользовать. Да вот и теперь,
когда шхуна уже несколько часов кряду ложится с борта на борт, вот и теперь
этот штабс-капитан призовет, кажется, на помощь.
И точно, Макшеев мало-помалу увял. Он снимал фуражку, морщась, тер
затылок. Затылок тупо ломило. Все вокруг будто вылиняло, чертова палуба
ползала взад-вперед, вправо-влево. Штабс-капитан, наполняясь безотчетной
тревогой, ощущал в коленях слабость. Вдруг он судорожно выхватил из кармана
носовой платок и кинулся прочь.
Фельдшер иронически осклабился, выбросил окурок и поспешил за
Макшеевым, хотя отлично знал, что морскую болезнь медикаментами не вылечишь.
Вернер и Шевченко тоже недолго оставались на баке. Они убрались в каюту
и вытянулись на тюфяках, чувствуя себя не очень-то весело. Что же до
топографа Акишева, то он, подчиняясь мудрому правилу "солдат спит, а служба
засчитывается", свернулся в уголку, накрылся, невзирая на зной, шинелью да и
пустил во все носовые завертки.
Тем временем шхуна миновала отмели. Солнце уже не разделывало под
мрамор песчаное дно, глубины пошли порядочные, и Бутаков другими глазами
взглянул на море, на небо, на матросов.
Нынешняя лавировка явилась экзаменом и шхуне и команде. Корабль впервые
окунулся в соленую купель, служители впервые исполняли приказания лейтенанта
Бутакова. Лейтенант и матросы были балтийцами, но там, на Балтике, они
числились в разных экипажах: Бутаков - в девятом, матросы - в сорок пятом.
Он был доволен. Шхуна оказалась поворотливой и послушной: команда
действовала быстро и сноровисто.
В матросах заключалось три четверти успеха всякого плавания. Бутаков
никогда не понимал "отчаянных дисциплинистов", тех, кто предпочитал гусиный
шаг чистоте маневров, а кронштадтский плац, "орудие пытки Балтийского
флота", вызывал в нем неодолимое отвращение. Не понимал Бутаков и равнодушия
многих офицеров к гигиеническому состоянию корабля, не к внешней, казовой
стороне, когда все блестит, а к сырости и затхлости в палубах, ко всем видам
матросского довольствия, к противоцинготным средствам, из-за отсутствия
которых в Кронштадте ежегодно умирало много "нижних чинов". Небрежения к
матросу он не понимал. Ежели ты чужд человеколюбия, то холодно прими в
расчет, что здоровый матрос лучше матроса голодного, болезненного, а стало
быть, и тебе, офицеру, озабоченному карьерой, прямая в том выгода. Чего было
больше в нем самом - человеколюбия или практического смысла, Бутаков не
исследовал, а без данных слов пекся о подчиненных, исполняя заветы таких
моряков, как Ушаков, Сенявин, Лисянский и Головнин, чьи имена почтительно
произносил его отец Иван Николаевич.
Отправляясь на Арал, Бутаков принял матросов не из своего, а из чужого
экипажа. Правда, ему было известно, что в 45-м не так уж сильны "отчаянные
дисциплинисты", но все же Алексея Ивановича тревожила морская выучка
"будущих аральцев". Теперь он радовался. Команда, что корабельная роща, один
к одному, на подбор. Вишь, как бойко вбегают на ванты, как лихо работают на
реях. Молодцы! Ей-богу, молодцы!
Потянув носом, он учуял запах солонины (денщик Ванюша Тихов, исполняя
обязанности кока, готовил обед), и, услышав этот запах, не очень-то,
признаться, приятный, но истинно корабельный, Бутаков толкнул локтем
штурмана Поспелова, и Ксенофонт Егорович ответил ему понимающей улыбкой: все