"Юрий Владимирович Давыдов. На шхуне" - читать интересную книгу автора

батальонов, что пришли недавно из крепости Орской. Может, только ему,
рядовому № 191.
Из крепости Орской не было видно ни зги. Будущее? Будущее воняло
настоящим - сивухой и солдатским сортиром. В будущем крылось столько же
смысла и радости, сколько в окрике фельдфебеля: "подборродок выше!" Просвет
объявился весной, слился с запахом разнотравья.
Солдату Шевченко снилось море. На зорях ему слышался смутный гул -
казарма вставала, сопя и почесываясь, - а хотелось думать, что этот гул
доносится из-за степей и пустынь, оттуда, где сверкает и бьется желанное
море.
Прежде он дважды видел море. Черное - очень давно, махоньким, когда
чумаковал с батькой, но тогда ему вовсе не море приглянулось, а рябь
одесских лиманов, обметанных солью, как высохшим по'том, с бархатной грязью,
по которой так хорошо босиком шлепать, и Балтийское - в восемьсот сорок
втором, когда Академия художеств послала его в Италию. Он отправился из
Питера поздней осенью; Балтика гремела, ветер выл, ухозвон стоял ужасающий,
ледяные дожди заточили его в четырех стенах душной каюты, а в довершение
всего он так расхворался, так его разломило и размочалило, что в Ревеле
пришлось сойти... И вот шесть лет спустя - море ему желанно.
Он расспрашивал об этом море многих. Ему отвечали насмешливо: поганое,
никудышное. Никудышное? А ему мерещились холсты в стиле Жана Гюдена*.
Поганое? А он в мыслях своих уже сжимал кисть, осторожно, со святой опаской
трогал холст и - словно удар по клавишам - мазок, другой, третий. Мелкий,
тщательный, быстрый, как у Брюллова...
______________
* Жан-Антуан-Теодор Гюден (1802 - 1880) - французский
художник-маринист, посетил Россию в 1841 году.

Вместе со всеми Шевченко гнали на фрунтовое учение. На ученьях меркла
надежда. Нет, не видать этого моря. Жирный размашистый крест поставлен
императором Николаем, повелевшим держать Шевченко "под строжайшим надзором,
с воспрещением писать и рисовать". Где же какому-то лейтенанту вызволить
рядового линейного батальона?
Но в начале мая сотворилось чудо великое. Никто не догадывался, как
счастлив ссыльный. "Раим, - твердили ему, - похлеще Орска, хватишь лиха". Он
не спорил, скрывал свою радость ревниво и суеверно, так же, как скрывал
запас петербургской бумаги и недавно присланные ему кисти лучшей парижской
фирмы, итальянские карандаши, хранить которые надо умеючи, чтобы они не
сделались жесткими. Он скрывал свою радость, но в письме к другу воскликнул:
"Я т е п е р ь в е с е л ы й!"
В поход повалили, когда степь уже успела пожухнуть и ее густо занесло
старческой сединой ковылей. Караван растягивался на версты, рыжее солнце
задыхалось в пыли. Полторы тысячи телег скрипели; сотни долговязых верблюдов
были нагружены, как лайбы. Пехотинцы шагали без мундиров, полотняные рубахи
казались от пыли фланелевыми. Верхами ехали уральские казаки - справные,
гладкие, в окладистых бородах. Орудийная прислуга тащилась вместе с пушками,
пушки тяжело и тупо переваливались из стороны в сторону.
Шли сквозь пекло, оставляя позади взрытую землю, дымящийся навоз,
зеленоватую муть вялых речушек. Корявый толстый осокорь с орлиным гнездом в
искривленных ветвях долго глядел им вслед. Заревом степных пожаров