"Юрий Владимирович Давыдов. На шхуне" - читать интересную книгу автора

в порядке.

5

В штиле моря похожи друг на друга, каждое море гневается по-своему.
Признак близкого аральского шторма - перистые облака. Не полуденные ленивцы
и не те неженки, что дремлют на пуховиках зорь, а проворные хищники, которые
бегут от горизонта к зениту, когтями вспарывая небо. Они напоминают степных
волчиц, когда те, тощие, со свалявшейся шерстью, ровной рысцою проносятся
среди ковылей и барханов.
Перистые облака гнал от горизонта к зениту свежий зюйд-вест. Бутаков
отдал оба якоря в какой-то бухте, полагая, что ночь отстоит мирная.
Зюйд-вест действительно к вечеру сник. Однако флюгарка на мачте вскоре
дрогнула, мгновение помедлила и повернулась, показав перемену ветра. Задул
норд-вест. Он быстро набрал силу, вздыбил волны, и они, толкаясь, полезли
одна на другую.
"Как будто в буре есть покой"... Мореходу и впрямь покой можно обрести
в буре, но только не в тесной бухте, а вдали от берегов, в открытом море.
Увы, теперь поздно было думать об этом. Сунься в горло залива, тотчас
шваркнет о камни - и поминай как звали.
Ничего другого не оставалось, как воззвать к Николе Чудотворцу, давнему
заступнику русских плавателей, но Бутаков был плохо знаком с божьими
угодниками, и не до молитв ему было. Он перебегал с носа на корму, опасливо
приглядываясь к якорным канатам, которые то напрягались струною, то,
обмякнув, бессильно провисали в темноту.
Если сорвет с якорей, шхуна неминуемо погибнет; они ушли слишком
далеко, чтобы посуху, пустыней добраться до Раима. Если сорвет с якорей, все
полетит к чертовой матери, а те на Барса-Кельмесе перемрут голодной смертью,
запасов-то у них на неделю, не больше. Бутаков достал часы, штурман Поспелов
поднес фонарь. Было около полуночи, до рассвета оставалась тысяча лет. Пусть
бы и шторм гремел, лишь бы рассвело, во тьме беда всегда круче...
Шевченко сидел в каюте, прислушиваясь к гулким ударам волн, и вдруг
вспомнил, как Брюллов показывал ему рисунок художника Гагарина. Рисунок
этот, беглый, неотделанный, Шевченко увидел и позабыл, а тут вдруг
припомнил. На рисунке была корабельная каюта, за столом - Карл Павлович
Брюллов и командир брига "Фемистокл" Корнилов. В углу приткнулась стойка с
курительными трубками, еще что-то; Брюллов вытянул ноги, Корнилов запахнулся
в халат... Почему-то припомнился этот гагаринский набросок, сделанный
пятнадцать лет назад на борту брига, который возвращался из Средиземного
моря. Не оттого ль, что в канун шторма надумал Тарас Григорьевич изобразить
в альбоме каюту шхуны "Константин"?
Странное дело, Шевченко будто бы вовсе не страшила ночная буря. Он
сознавал опасность, очень хорошо сознавал, но жила в нем неколебимая
уверенность в благополучном исходе и этой штормовой ночи, и всего
"бутаковского" похода. Владело им что-то похожее на то спокойствие, которое
испытал он буранной ночью, когда ехал с друзьями украинской степью. Лошади
сбились с дороги, метель визжала, возницы опустили руки, седоки угрюмо
примолкли. Один Тарас не пал духом, то шутил, то запевал "Ой, не шуми,
луже". Всю ночь блуждали, покамест не выбрались на Киевскую дорогу, к
постоялому двору...