"Юрий Владимирович Давыдов. Головнин " - читать интересную книгу автора

Подойдешь на пистолетный выстрел, на адмиральском - сигнал: "Атаковать
противника!" В душе, однако, гардемарины радовались Итальянскому дворцу: уж
очень устали, намыкались, натерпелись страхов. И наконец-то можно спокойно
спать ночь напролет.
Что гардемарины! Господа офицеры рады-радешеньки: жену приголубишь,
учинишь "шумство", то бишь попойку, или, прости господи, завернешь в
"пансион без древних языков", как окрестили шутники здешние публичные дома.
Вот они, "командеры", прогуливаются в славном граде. Форма для них не
формула, ходи, как они говаривают, "по вольности дворянства". И ходят: в
белых мундирах с цветными жилетами, с длинными золотыми цепочками, на
которых побрякивают сердоликовые и халцедоновые печатки; кто в башмаках с
пряжками, а кто в козловых скрипучих сапожках; у одного шейный платок алый,
у другого голубой, а у третьего такой, что в глазах рябит. Позади, держа
дистанцию, выступает денщик-вестовой, шпагу несет с золотым темляком (или
без темляка, ежели золотая, "за храбрость") и еще непременно несет белый
плащ тоже, знаете ли, с золотыми кистями.
Все-то у них на свой лад, чтоб корабельщиной отдавало: коляска -
"баркас"; дрожки - "шлюпка"; ставни затворить - "порты задраить"; в пенковую
трубку добрую понюшку сунуть - "мушкетон зарядить".
Живописно, а? Да вот морды бить горазды эти самые "отцы милостивцы".
Ничего, коли какой-нибудь болван из носу юшку пустит, на пользу! Заметим,
кстати, и десятилетия спустя тоже исповедовалось, что без линька и таски
простолюдин ни к дьяволу не годен. Полистайте герценовский "Колокол" -
волосы дыбом. И какие имена: Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин!..
Кулаки у "отцов" частенько сжимались. Но и разжимались нередко: в
казенный карман "способно" было запустить загребущую длань.
Продовольственные и прочие корабельные суммы оборачивались домом, мызою,
жениными колечками. Тут уж не "Колокол", тут сам его
высокопревосходительство Феодосии Федорович Веселаго, историограф морского
ведомства, кавалер многих российских и иностранных орденов, подтверждает. А
был он не только генералом и не только усердным кропотливым историком, но и
цензором. Уж куда, кажется, благонамеренный господин.
Итак, гардемарины корпят в классах, офицеры вкушают отдых, а морские
чудо-богатыри тоже не зря на свете живут. Вон они по колено в холодной воде,
под холодным осенним дождем хозяйственные работы работают, в доках ремонтом
заняты, а у некоторых, смотришь, на губах иной холод - иконки (мрут в
госпитале от разных болезней, больше всего от горячки).
И по-прежнему каждый день спозаранку отворяются ворота каторжного
двора: гремя кандалами, шагают клейменые на самые что ни на есть тяжкие
"гаванские работы". Среди тех каторжан - сподвижники Пугачева. Не видал
Василий Головнин пугачевцев в своих Гулынках, увидел здесь, в Кронштадте.
Одного из них, бородатого великана, прозванного есаулом, весь город знал:
умел он свистать да гикать так, что всех боцманов собери - не пересвищут.
Другой был племянником Шелудякова, казака, у которого на Яике еще до
восстания Емельян Иванович батрачил. Племянник этот, грамотей, когда
крестьянская война огнем взялась, служил в походной канцелярии Пугачева, а
теперь вот волочил проклятые железы по кронштадтской слякоти.
Осень в Кронштадт не приходит: вламывается со всех румбов. Может, ни в
какое другое время года первый по значению порт империи не смотрел таким
захолустьем, как осенней порой.