"Юрий Владимирович Давыдов. И перед взором твоим... (Опыт биографии моряка-мариниста) " - читать интересную книгу автора

казенный карман "способно" было запустить загребущую длань.
Продовольственные и прочие корабельные суммы оборачивались домом, мызою,
жениными колечками. Тут уж не "Колокол", тут сам его
высокопревосходительство Феодосиq Федорович Веселаго, историограф морского
ведомства, кавалер многих российских и иностранных орденов, подтверждает. А
был он не только генералом и не только усердным кропотливым историком, но и
цензором. Уж куда, кажется, благонамеренный господин.
Итак, гардемарины корпят в классах, офицеры вкушают отдых, а морские
чудо-богатыри тоже не зря на свете живут. Вон они по колено в холодной воде,
под холодным осенним дождем хозяйственные работы работают, в доках ремонтом
заняты, а у которых, смотришь, на губах иной холод - иконки (мрут в
госпитале от разных болезней, больше всего от горячки).
И по-прежнему каждый день спозаранку отворяются ворота каторжного
двора: гремя кандалами, шагают клейменые на самые что ни на есть тяжкие
"гаванские работы". Среди тех каторжан - сподвижники Пугачева. Не видал
Василий Головнин пугачевцев в своих Гулынках, увидел здесь, в Кронштадте.
Одного из них, бородатого великана, прозванного есаулом, весь город знал:
умел он свистать да гикать так, что всех боцманов собери - не пересвищут.
Другой был племянником Шелудякова, казака, у которого на Яике еще до
восстания Емельян Иванович батрачил. Племянник этот, грамотей, когда
крестьянская война огнем взялась, служил в походной канцелярии Пугачева, а
теперь вот волочил проклятые железы по кронштадтской слякоти.
Осень в Кронштадт не приходит: вламывается со всех румбов, Может, ни в
какое другое время года первый по значению порт империи не смотрел таким
захолустьем, как осенней порой.
При Петре что сделали, то еще, худо-бедно держалось, а так-то... Пушки
изъедены ржой, деревянные станки трухлявые. Гарнизонные солдатики - тощие,
унылые, в дырявых мундирчиках болотного цвета. У крепостных ворот, в ветхой
будочке какой уж год все один и тот же служивый; пропитанье свое добывал он
продажей табачка-деруна. Да и в других караулах стояли по неделям. И то
сказать, зачем главного-то командира трудить разнарядкой на всякий день?
Подмахнул ее субботним вечерком - да с колокольни долой. И говорили про
некоего бессменного заплесневевшего стража: "А Прохору Лежневу быть
по-прежнему".
В окна казарм дождь бьет, окна не слезятся - там и сям вместо стекол
вощеная бумага. На улицах, как на проселке, чмокает. Над крышами сизый дым
изорван в клочья. Со второго и третьего этажей Итальянского дворца скучно
глядеть на опустевшие, исчерканные грязным барашком кронштадтские рейды.
Головнин в ученье не только успевал, но и преуспевал. Во всем его
жизненном деле, как и во внешнем облике, усматриваешь кряжистую
основательность. Один как перст. И надежда лишь на себя. Все это глушило
отраду отрочества. Но и лепило натуру твердую, устойчивую.
В девяносто втором состоялся очередной выпуск из корпуса. По числу
баллов Головнин занял второе место. По числу годов - последнее: ему еще и
семнадцати не стукнуло. Однокашники надели мичманские мундиры. Василию "за
малолетством" в мундире отказали. Самолюбие его страдало.
Нет худа без добра - пословица для несчастливцев. И все-таки "добро"
отыскалось. Не потому, что сделали унтер-офицером и тем повысили годовое
жалованье вчетверо, до двадцати четырех рублей серебром. Нет, в другом.
Корпусный профессор Никитин взялся (помимо математики) учить доброхотов