"Юрий Владимирович Давыдов. И перед взором твоим... (Опыт биографии моряка-мариниста) " - читать интересную книгу автора

Сестры-реки, а там уж двигайся марш-бросками к русской столице. Заслон у
двоюродной Катрин пустячный: обыватели, горожане.
В третьем часу пробрезжило. Море как выцвело. Ветер тянул слабо.
Вдалеке, над Питером, струилось розовое. Был лучший час в сутках майской
Балтики.
Моряк-созерцатель кочует в поэмах. В морях кочует моряк-практик.
Практик использует силы природы, а не умиляется. Не богиню Аврору
приветствуют пушечные залпы, нет, это приказ: "Преследовать неприятеля". И
сердитые повторы: "Исправить линию", "Прибавить парусов". Увеличить
парусность - значит увеличить ход. Прибавить парусов - значит лезть к
брамселям и бом-брамселям.
Эскадра сближается с противником. Такие минуты для тугих нервов. В
такие минуты слух обострен. И - странно - будто глохнешь.
Гром грянул: стреляли шведы. А Круз молчал. Круз держал сигнал:
"Атаковать неприятеля на ружейный выстрел". У Круза нервы не провиснут
слабиной, как пеньковые тросы. Только б выдержали пушки... Черт знает,
каково литье... Только б выдержали пушки... Русские молчат. Синий
прямоугольник вице-адмиральского флага трепещет на фор-стеньге. Сын Круза на
эскадре. Сына могут убить. На все воля божья. Вот и на то его воля, что в
авангарде у шведа контр-адмирал Модей, добрый приятель. Двадцать лет назад
сдружились. Двадцать лет спустя подерутся. Есть долг дружбы, но есть и долг
службы...
Однако не пора ль?
Русская артиллерия подает голос. Море вскипает. Ничего не видно. Дым,
дым, дым. Грохот. Тяжелый, слитный, чудовищный грохот слышен в затаившемся
Петербурге.
Но в Петербурге не различают тех звуков, которых так опасался старый
вице-адмирал. Орудия не выдерживают. Разворотило пушку на корабле "Америка",
да еще рядом с крюйт-камерой, чудом не подняло на воздух всю эту "Америку".
И на "Сысое Великом" разворотило. Где одиннадцать вышло из строя, где -
семь. И в деке "Не тронь меня" тоже. Были убитые, были раненые.
Не различают в Петербурге ни предсмертного хрипа, ни хруста костей и
рангоута, ни матерного захлеба. Город гудит и дрожит. Так утверждают
шведские источники. Царицыному статс-секретарю, очевидно, не до своих
тетрадей. Храповицкий лишь помечает: "Ужасная канонада слышна с зари почти
во весь день".
Сражение дважды изнемогало и дважды возгоралось. На эскадрах воняло
паленым, было склизко от крови. Лекари в кожаных фартуках пилили, как
столяры, шили, как парусники. И на обеих эскадрах не видели солнца.
Солнце садилось. Натекал сумрак, море будто густело. Ветер дул
западный, слабый, как и утрешний. Пальба стихала, дым нехотя опадал. Шведы
медленно удалялись, русские не шибко преследовали.
Наступил час реляций. Русский курьер готовился в путь как вестник
победы. Шведский курьер готовился в путь как вестник победы. Пусть одни
мундирные историки доказывают: победитель остается на поле битвы; пусть
другие доказывают: отступить с поля битвы - не значит проиграть.
А в блеклом небе проступают блеклые звезды. Мир прекрасен, хорошо жить.
Но шведы хоронят в море шведов, но русские хоронят в море русских. И кто-то
не дождется своих в Швеции, кто-то не дождется своих в России.
Ночь стояла в мерном ропоте моря. Вице-адмирал объезжал корабли. Он