"Юрий Владимирович Давыдов. Март " - читать интересную книгу автора

личность"! Да неужто ты, голова, не соображаешь: из такого вот нечаевского
теста выпекаются бонапарты. "Сильная личность"! Ты думаешь, они пахнут
как-нибудь иначе? Ты думаешь, у них глаза, что ли, другие? А я тебе скажу:
никто до поры не знает, в ком он сидит, этот нечаев-бонапарт. Вот! И откуда
он выскочит, тоже никто не знает.
- А-а, догадываюсь, - проговорил Михайлов медленно. - Так вот... Знай,
не нынче говорю... давно выносил. - Он помотал кулаком. - Давно, Денис.
Тоже думал об этом. Так вот. Рать, которая исполнит свою задачу... Ты это
имел в виду?
- Это, - сказал Волошин. - Будущее. Пусть оно за горами, за долами. Но
если солдат идет на смерть, то самое малое, что он может требовать, так это
знать: а за что?
- Ну вот, о будущих-то бонапартах, как ты говоришь. Да, да, об них...
Рать, которая решит задачу, которая монархию свалит, она так закалится в
борьбе, так выпестуется, что не позволит личному честолюбию и корысти
злоупотребить властью. Никогда не позволит!
Волошин поднялся и, словно отстраняясь, отошел в угол, к печке.
- А тебя я, кажется, понял, - продолжал Михайлов. - Нечаевым быть не
можешь... Ни ты, ни я, и слава богу. Но и в положение сообщника, в
положение Прыжова с Успенским, тоже угодить не хочешь. И я, брат, не хочу.
И все наши не хотят. Одного ты не понял: у нас генералов от революции быть
не может. Не допустим! А теперь последнее... Иди к нам. Ты нужен. Очень,
Денис, нужен.
На дворе дождь припустил сильнее. В доме потемнело. Волошин глухо
спросил:
- Чаю согреть?
- Благодарствую, - сумрачно ответил Михайлов. - Мне пора.
- Уходишь?
- Пока некоторые воздыхают и сложными "проблемами" ублажаются, другие
дело делают. Вот так-то, Денис Петрович.
- Ладно, - сказал Волошин. - Это ты умеешь. Как ножом пырнешь.
- Вот что, друг, - Михайлов подал ему руку, - как надумаешь - а ты
надумаешь, Денис! - лети, стало быть, на Лубянку, в номера Кузовлева.
Коридорный там есть, Петькой звать, у него и спроси господина Поливанова.
Запомнишь? И вот еще что... - Михайлов достал из кармана листок, сложенный
четвертушкой. - В Киеве казнили троих. Когда вешали, военный оркестр играл
"Камаринскую". Слышишь? "Камаринскую"! А это... Возьми... - Он протянул
Денису листок. - Это Осинский перед казнью. Перепиши, студентам отдай.
И уже в дверях, нахлобучив шапку, поднимая воротник, прибавил:
- А трубку брось. Не в Черногории... Приметно очень. Мелочи и подводят
нашего брата. Брось, говорю. До свиданья.
Денис долго сидел у окна, забыв про письмо Осинского. Потом медленно
прочел:
Дорогие друзья и товарищи!.. Последний раз в жизни приходится писать
вам, и прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не
поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые
дорогие воспоминания о вас. Мы ничуть не жалеем о том, что приходится
умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том,
что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не
ради чего-либо лучшего и что перед смертью не сделали того, чего хотели.