"Юрий Владимирович Давыдов. Март " - читать интересную книгу автора

говорила: "Все они, сынок, собаки-мучители".
- Ну-с, знаете ли, - вмешался, мягко улыбаясь, учитель, - это,
простите, аргумент слабый. Коллега прав. Я считаю... Мне, господа, кажется,
несмотря на жестокость правительства, наш долг как народников продолжать
мирную деятельность в народе! Правда победит неправду. И не силой оружия, а
своей внутренней силой. Мы ищем царства правды. Как же найти его, прибегая
к насилью? Ведь это значит признать бессилие правды! То, к чему нас
зовут... Это что же, господа? Это, если хотите, какие-то религиозные войны,
это кровь, а где кровь, там неправда.
Он вдруг покраснел и робко взглянул на Желябова.
Желябов, насупившись, забрал бороду в кулак.
- Я повторяю, пропагаторство остается. Ибо остаются идеалы. - Он
вспыхнул. - Кровь? Религиозные войны? Правда-неправда? Да черт побери,
мистика! Или сентиментальное воспитание сказывается? Бо-бо страшно сделать
извергу! А замученных в централах не жаль? А повешенных не жаль? А
вымирающую русскую детвору не жаль? Стыдно слушать, господа!
Он отбросил стул, широким шагом прошелся по комнате. Растопыренной
пятерней тронул басовые клавиши рояля. И, остыв, вернулся к столу,
заговорил негромко, задумчиво:
- Что делать? Таково положение вещей. Наш нравственный долг - идти в
бой. Мы должны взорвать страшную бездушную машину, сломать ее, то есть,
хочу сказать, мы теперь ставим задачу политическую. И мы ничего не станем
навязывать народу. Будущее правительство, господа, правительство
революционное, - это ликвидаторская комиссия. Народ сам создаст
социалистические формы бытия. А мы должны взорвать, и мы взорвем.
Ушли они поздно.
Софья Григорьевна села к роялю.
Желябов раскачивался в кресле, смотрел в растворенное окно. За окном
стекленела ночь. Желябов слушал ноктюрны.
Какая прелесть, думал он. Пожалуй, только славянская душа способна к
такой удивительной гармонии, и еще удивительнее то, что посреди
безобразной, свирепой жизни человек способен создавать прекрасное.
Сентябрь в Одессе был сухим, солнечным, море будто отяжелело, все было
полнозвучным.
Утром Андрей приходил на берег, где под откосом притулился сарай. В
сарае матросы сушили пироксилин. Высушив, тащили в портовый склад и
возвращались с новой партией взрывчатого вещества. Работенка, что
называется, теплая: разложи пироксилин на досках, под солнышком, а сам
покуривай, гуторь, что в голову взбредет.
Андрей устраивался неподалеку от матросов.
Поначалу старшой, с черной трубочкой в зубах, сердито крутил ус:
- Вы бы, господин, того... Чай, не сено ворошим.
- Вижу, - дружелюбно соглашался Андрей. - А сами-то ишь. - Он
подмигивал и указывал пальцем на трубку: старшой и его матросики курили
беспрестанно, и не только на берегу, но и в сарай с огнем лазили.
- Э, - философствовал матрос, - нас не тронет. Потому мы - служба,
казенное добро. А вам бы того, поберечься.
- Ну, все под богом ходим...
День, другой, третий - сладился Желябов с матросами. То да се
толковали, валяясь на берегу, где сонно и сладостно шипели мелкие волны. И