"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

Открытие, которое, будучи "утилизованным" много десятилетий спустя, принесло
капиталистическим "евнухам промышленности" колоссальные дивиденды, а своим
"культурным" (вернее, антикультурным) результатом имело возникновение на
Западе так называемой "враждебной культуры", имеющей в качестве своего
главного, основного, да и в конечном счете единственного врага все ту же
мораль, неизбывное стремление человека руководствоваться в своей жизни
принципами, основанными на различении добра и зла.


46

Однако к этому нам еще предстоит вернуться, а пока нам важно установить
парадоксальную, однако вполне реальную связь между "трагическим эстетизмом"
Ницше (осознанным им как принципиальный аморализм), с одной стороны, и
достаточно плоским и пошлым гедонизмом (который Толстой предпочитает
называть "эпикурейством") - с другой, - связь, обнаруживающуюся именно перед
лицом смерти: в способе реакции на суровый факт "смертности" индивида.
Здесь, кстати, и кроется довольно простая разгадка того, почему гедонизм
посленицшевского периода так часто надевал на себя импозантные одежды
"трагического эстетизма", а главное - почему при этом содержание и форма,
казалось бы, такие различные, такие не совместимые друг с другом, сплетались
до их полной нерасторжимости - до полной невозможности угадать за
демонической внешностью "трагического эстета" (ну, скажем, Оскара Уайльда)
выродившегося и порядком поистосковавшегося потомка шекспировского
Фальстафа.
Да, Ницше, загнанный в угол своей неизлечимой болезнью и готовый
принимать как благо, как дар небес любое проявление "здоровой" (то есть не
больной, не сопровождающейся мучениями) жизни - все равно, какая бы она ни
была, каким бы содержанием ни наполнялась, то есть обожествивший и
демонизировавший простую "живучесть", - этот мыслитель, чья фантазия и чей
недуг делали одно и то же дело, помрачая его разум и душу, вряд ли хотя бы
отдаленно представлял, сколь пошлое, сколь фанфаронское применение получат
его антихристовы озарения. Ведь после него достаточно было самому мелкому
гнуснику, самому заурядному пакостнику - этакому заштатному собрату Федора
Карамазова - объявить, что он не просто гнусничает и пакостничает, а борется
против самого бога - как носителя высших моральных принципов, - и в тот же
миг происходит потрясающая метаморфоза: морщинистый лоб разглаживается,
блудливый глаз утрачивает неопрятный сальный оттенок, брызгающая ядовитой
слюной болтливость заменяется напряженной задумчивостью и таинственной
молчаливостью - и на месте мелкого "сладострастного насекомого" возникает
совсем иной образ. Высокое чело, покрытое неестественной бледностью, горящий
и в то же время сумрачный взгляд человека, побывавшего "за чертой" (конечно
же, абсо-


47

лютно запретной, табуированной самим богом). В общем, Николай
Всеволодович Ставрогин! И - пошла писать губерня! Растлитель? Нет: что вы -
Богоборец! Убийца? Нет: опять же Богоборец! Предатель? Нет: и этот