"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

значение имеет тогда, выражаясь физиологически, то безумие, из которого
выросло как трагическое, так и комическое искусство, дионисическое безумие?
Как? Быть может, безумие не необходимо является симптомом вырождения,
упадка, перезрелой культуры? Быть может, существуют... неврозы здоровья"
[9].
Хорошо, точно, честно - не в пример будущим его эпигонам - формулировал
свою проблему Ницше, которому до окончательного погружения в безумие
оставалось всего три года. Или он со своими невротическими фобиями, со
своими учащающимися приступами помрачения ума, перемежаемыми столь же
болезненной эйфорией, со своей безысходной завороженностью всем ужасным,
чудовищным, безобразным, о чем нашептывает ему разгоряченная фантазия, - это
абсолютно нормальный человек, во всяком случае, более нормальный, чем те
"многие, слишком многие", кому недоступны эти экстравагантные переживания.
Или он и в самом деле безнадежно больной человек, принявший наиболее
болезненные и болезнетворные из движений своей души и своего интеллекта за
выражение "рвущегося через край здоровья". Чтобы почувствовать себя
здоровым, безнадежно больному человеку нужно было переименовывать все имена,
"переоценивать" все ценности, прибегая к этой процедуре вновь и вновь,
продлевая ее до бесконечности, так как она оказывалась единственным
способом, с помощью которого этот человек мог удержаться на гладкой
поверхности бодрствующего ("дневного") сознания, а стало быть - и
воспроизвести свою человеческую жизнь.
Либо здоров он, Фридрих Ницше, и тогда вся европейская культура и
цивилизация (начиная с кеварного Сократа, который, по его мнению, убил
древнегреческую трагедию) находится в состоянии умопомрачения, болезненной
деградации умственных и душевных сил. Либо безнадежно болен он сам, а не
культурная традиция Европы, ведущая свое начало как раз от Сократа и
Платона, ассимилированных вначале европейским средневековьем, а затем и
Новым временем.


41

В предельной заостренности, крайней напряженности ницшеанской
постановки вопроса, как она дана в позднем "Опыте самокритики", явственно
ощущается близость последней фазы душевного заболевания базельского
философа, - близость, ставящая разум больного мыслителя в "предельную", так
сказать, ситуацию, на грань, за которой он кончается, уступая все свои права
Небытию... разума. Отсюда - вся абсолюткость ницшеанского "или - или": или я
(абсолютно здоров), или мир. Однако та же роковая альтернатива чувствуется и
в подтексте "Рождения трагедии" - книги, написанной за 15 лет до "Опыта
самокритики", хотя здесь она формулируется, по крайней мере, в той же
степени под влиянием философии Шопенгауэра, в какой и под воздействием
личного душевного опыта, а потому ей недостает еще истинной чистоты и
недвусмысленности.
Истинную тайну и исток, действительный "нерв" ницшеанского "Рождения
трагедии" образует та же самая проблема, что в кризисную пору надолго выбила
из привычной жизненной колеи Льва Толстого: как справиться с мыслью о
смерти, коль скоро она превратилась в навязчивую идею, обессмыслившую все
содержание человеческого существования, саму жизнь как таковую? Однако в