"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

моих мыслей. Как ни убедителен и несомненен казался мне ход моих мыслей и
мыслей мудрых (Толстой обычно упоминает в аналогичной связи прежде всего
Шопенгауэра, а затем Соломона, Будду и т. д. - Ю. Д.), приведших нас к
признанию бессмыслицы жизни, во мне оставалось неясное сомнение в истинности
исходной точки моего рассуждения" [7].

Само же это ощущение, в свою очередь, черпало свои силы - даже перед
лицом "предельной ситуации" отчаяния, владевшего Толстым, - из не
пересохшего еще живительного источника - непосредственного, не
разъединенного скептической рефлексией, нравственного чувства народа - с его
глубочайшей убежденностью в том, что "худо быть человеку едину", и, стало
быть, решения, принимаемые человеком так, как если бы он был совсем один на
свете, - это всегда неистинные, безнравственные решения. Именно та
нравственно-духовная атмосфера России второй половины XIX века, которую
вульгарная социология, замешенная на плоском "технологическом прогрессизме",
так спешит списать за счет российской "культурной отсталости", как раз и
оказалась причиной того, что Лев Толстой, заболевший модной в те годы на
Западе "болезнью смерти", не погиб от нее, не сошел с ума и не утратил своих
творческих сил. Хотя, как мы сможем убедиться далее, для многих, далеко не
бесталанных представителей западной культуры "заболевание смертью"
сопровождалось трагическим исходом: вспомним хотя бы Фридриха Ницше, у
которого эта болезнь явно была и симптомом и ферментом тяжкого душевного
недуга, закончившегося полным помрачением ума.


37

В Западной Европе, где с каждым годом углублялся бурный и
всеохватывающий процесс формализации и рационализации, овеществления и
отчуждения всех человеческих отношений к природе, людей друг к другу,
наконец, каждого к себе самому, уже почти не осталось ничего, что могло бы
удержать интеллектуала, "человека культуры", от погружения на самое дно
кризиса: "заболевания" смертью, которая, превращаясь в навязчивую идею,
выжигает в душе индивида все, что могло бы питать его веру в осмысленность
жизни, да и его собственного существования. Неумолимый процесс взаимного
обособления людей друг от друга - усугубляющейся "атомизации" общества, где
явно господствовала тенденция превратить его в бессмысленный конгломерат
абсолютно чуждых друг другу "эгоистов", - не только не давал заболевшему
никакой опоры в борьбе против своего тяжкого недуга, но, наоборот, укреплял
именно болезнетворные душевно-духовные импульсы: все то, что усиливало
болезнь, превращая ее в хроническую или ведя к отмиранию всех человеческих
свойств души.
Вот почему в такой атмосфере интеллектуал, заболевший "болезнью
смерти", не находил в себе душевных сил, дающих возможность противостоять
коварной логике этого недуга, навязывающей совершенно особое отношение ко
всему окружающему, а главное - к самому этому недугу. Вот почему здесь
заболевшему ничего не оставалось, как перебирать, примеривая их к самому
себе, те самые варианты "выхода" из ситуации "бытия перед лицом смерти",
которые автор "Исповеди" осознал в конце концов как ложные и заводящие в
безысходный тупик.