"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

шопенгауэровская философия на одного из самых вдумчивых и образованных
читателей - великого русского писателя Льва Николаевича Толстого,
познакомившегося с произведениями Шопенгауэра как раз в наиболее кризисный
период своей духовной эволюции, который сопровождался трагическим ощущением
утраты смысла жизни.
"Не нынче - завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых
людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои,
какие бы они ни были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет.
Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить - вот что
удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то
нельзя не видеть, что все это - только обман, и глупый обман! Вот именно,
что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто - жестоко и глупо" [1].


34

"Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона (речь идет о
"драконе смерти". - Ю. Д.), уже не обманывает меня. Сколько ни говори мне:
ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи, - я не могу делать этого,
потому что слишком долго делал это прежде. Теперь я не могу не видеть дня и
ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это
одно - истина. Остальное все - ложь" [2].
"Семья..." - говорил я себе; но семья - жена, дети; они тоже люди. Они
находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи,
или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь,
растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия!
Любя их, я не могу скрывать от них истины, - всякий шаг в познании ведет к
этой истине. А истина - смерть" [3].
"Искусство, поэзия?.." - Долго под влиянием успеха похвалы людской я
уверял себя, что это - дело, которое можно делать, несмотря на то, что
придет смерть, которая уничтожит все - и меня, и мои дела, и память о них;
но скоро я увидел, что и это - обман. Мне было ясно, что искусство есть
украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою
заманчивость, как же я могу заманивать других?" [4]
Мы еще вернемся специально к вопросу о том, каким образом Лев Толстой
преодолел этот свой кризис, подвергнув убедительной критике и решительно
отвергнув, самые глубокие предпосылки шопенгауэровской философии - той
самой, что была для русского писателя не только способом мировоззренческого
осознания этого опаснейшего кризиса, но и своеобразной формой его
усугубления, вирусом, обострявшим болезнь, загоняя ее все дальше в глубь
организма - в глубь сознания, в глубь заболевшей души. Пока же толстовская
"Исповедь" важна для нас как ярчайшее свидетельство того, как тот самый
кризис, симптомом и ферментом которого была шопенгауэровская философская
конструкция, должен был переживаться - и действительно переживался - людьми,
чуткими к восприятию практически жизненных "кореллятов" абстрактных и
отвлеченных философем.


35