"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

настойчивостью решает одну-единственную задачу: представить весь мир так,
чтобы па его фоне преступление уже как бы и не выглядело преступлением, а
преступник - преступником. Тем самым в сознании преступника создается некий
механизм, почти автоматически осуществляющий упомянутое нами переименование
имен.


14

Здесь мы вновь сталкиваемся лицом к лицу с философией, так как
оказывается, что никакая мораль, в том числе и преступная, не может
пользоваться иной метафизикой, кроме той, что изобретается профессиональными
философами, приобретает более или менее общезначимую форму в искусстве, а
затем входит в сферу практически ориентированного обыденного сознания. В наш
век такое проникновение философии в общее сознание осуществляется не иначе
как через массовую культуру и соответствующие ей средства коммуникации.
Вопрос состоит лишь в том, какую из множества конкурирующих друг с другом
"метафизик" предпочтет именно преступное сознание, сознание насильника и
убийцы, - какую ассимилирует оно в целях механизма "переоценки ценностей"
или "переименования имен", а какую отвергнет как бесполезную для этих целей
либо чуждую и враждебную им. И вот, если верить материалам внушительного
числа следствий по делу о преступлениях персонажей, претендовавших на лавры
кровавых геростратов XX века (а социология и психология преступности имеют
возможность скорректировать их цинично-откровенные признания данными
анкетных опросов преступников "средней руки"), то придется склониться в
сторону следующего вывода. Большинство из них предпочитает тот "род
метафизики", который выстраивается как гипертрофия и абсолютизация наиболее
мрачных и устрашающих аспектов человеческого бытия, - мы назвали его
"метафизикой ужаса". Знакомство с этой метафизикой чаще всего происходит
через густо замешенную на ней продукцию бульварного искусства - все равно,
знакомятся ли с нею в кино, по телевидению или каким-нибудь другим способом.
Круг замыкается. "Метафизика ужаса" ссылается на "ужасную жизнь",
последняя же снова отправляет нас к "метафизике ужаса". Однако этому "роду
метафизики" уже труднее доказать свою абсолютную непричастность к тому, что
творится в самой жизни. Теперь это сделать, пожалуй, так же трудно, как
трудно было Ивану Карамазову, постигшему, что в тайниках его
аристократически гордой мысли, бросавшей вызов самому бо-


15

гу, вызревали, оказывается, смертоносные бациллы пошлой и низменной
смердяковщины, доказать себе свою непричастность к убийству родного отца. Но
перспектива публичного покаяния, предложенная Достоевским в качестве
единственного способа, самопреодоления преступной мысли, выглядит вопиющим
прекраснодушием применительно к современной "метафизике ужаса", скованной
общей связью вины, круговой порукой с капиталистической "индустрией фобий".
И здесь, где на одного совестливого Ивана Карамазова приходятся сотни
петенек верховенских, философия будет до последнего вздоха доказывать свою
абсолютную "невменяемость", то есть право оставаться бессовестной