"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

страха, - это любая попытка внимательно и непредвзято приглядеться к их
козырной карте - апелляции к "самой жизни". Что такое эта самая "живая
жизнь", исполненная всевозможных кошмаров и ужасов? Не сплетается ли она из
великого множества человеческих поступков, то есть действий, совершаемых
существами, обладающими, как правило, здравым умом и трезвой памятью? Так
вот, если выбрать из этого океана поступков и проступков пусть даже самые
устрашающие, превосходящие своей гнусностью меру человеческого воображения
(им-то как раз бульварная пресса и склонна придавать чуть ли не мистическое
значение, именуя "преступлениями века"), но все-таки вполне конкретные,
эмпирически фиксируемые, то обнаруживается, что измерение, где они
совершаются, расположено совсем не "по ту сторону" всякой культуры и
философии и даже не "по ту сторону" добра и зла.


13

В конце концов, оказывается, что даже так называемые немотивированные
убийства, характеризующиеся, казалось бы, одной сплошной спонтанностью,
импульсивностью и стихийностью, не говоря уже о преступлениях преднамеренных
или "запрограммированных" самим способом преступного поведения, вовсе не
отделены непроходимой стеной от самосознания преступника, его рефлексии по
поводу своей "экзистенциальной ситуации"; в особенности если взять акт
преступления на фоне поведения его будущего "исполнителя", в связи с
установками этого последнего на его "отношение к другому" (другим). Как ни
парадоксально, здесь не исключена даже и "моральная" рефлексия. Правда, это
рефлексия совершенно особого рода, но не так уж редко в ней прослушиваются и
мотивы, напоминающие хитросплетения обесчестившей себя мысли Родиона
Раскольникова или нагло откровенные софизмы Петра Верховенского. Гениальный
русский писатель был прав. Всякое преступление, сколь бы гнусным и
бессовестным оно ни было, все-таки нуждается в известном самооправдании, в
том, чтобы в чьих-то глазах - пусть это будут, на худой конец, глаза самого
же преступника, - оно выглядело не как подлость и пакость, а как "жестокая
необходимость", "отчаянная храбрость" или осуществление "высшего права".
Факт, свидетельствующий о неотчуждаемости моральной рефлексии от
человеческого сознания, даже если это нагло лгущее самому себе сознание
закоренелого преступника: и здесь порок платит свою дань добродетели,
совершая для этого своеобразную операцию "переоценки всех ценностей", а
точнее - переименования всех имен.
Со своей стороны, социология и психология преступности также достаточно
убедительно свидетельствуют о том, что любой бандит и убийца - это человек,
отнюдь не пребывающий "вне" или "по ту сторону" морали вообще. Он также ищет
или создает свою "мораль", а обретя ее, цепко за нее держится. Разумеется,
это совершенно специфическая мораль: мораль преступного мира, преступной
группы или, если преступник предпочитает жить и действовать в одиночку,
сконструированная им самим для "внутреннего употребления" мораль
"исключения". У этой морали есть свои постулаты, свои представления о добре
и зле и свои способы их обоснования, вовсе не лишенные метафизического
аспекта, сколь бы варварское выражение он ни получал на уровне
"вербализации". Причем основная особенность "метафизики", лежащей в основе
преступной морали, заключается в том, что она с параноидальной