"Гай Давенпорт. 1830 (Из сборника "Двенадцать рассказов")" - читать интересную книгу автора

Лавры и рододендроны чересчур кельтски, да и дуб слишком напоминает о
друидах и варварах для моей лиры. В яблонях и сливах есть некое девчоночье
легкомыслие, а вот груша, поистине римское дерево, обладает изяществом
знатной дамы и осенью приносит прекрасные виргилиевы желто-коричневые дары.
Но ильм, ильм, это благородное, величавое дерево. Он неизменно стоит
ровно, как сосна и кипарис, но не дорастает до их гигантской высоты,
умеряя их второзаконную грандиозность спартанским чувством меры и
благопристойностью.
Ильм скромен в своем единстве силы и грации. Растет он так же медленно,
как кедр, ветвясь с военной, с галльской ясностью замысла, каждый сук -
точно несколько стрел, сведших свои случайные тропы в одном колчане,
однако беспорядок этот - гармония дисциплины, а вовсе не развал небрежения.
Не потому ли князь хотел видеть меня, что не далее, как на прошлой
неделе я опустился на колени во влажную гниль осенних листьев и поцеловал
княгине руку?
В ее глазах неясность затмила предположение, и ветер задул вокруг нас в
этом наполовину варварском русском саду с чужой ему Дианой, почерневшей от
снегов и лютых западных ветров, с его английскими клумбами, итальянскими
каменными скамьями, не оттаявшими под лучами бледного северного солнца, и
в душе моей поднялся этот ветер, холодный и раздраженный, точно зимняя
вьюга.
Еще раз такой же ветер шевельнулся во мне, пока я шел к оранжерее.
Вспыхни-умри, вспыхни-умри - вот пульс этого мира. Звезда Тихо сверкнула и
исчезла.
Urbs antiqua fuit.(29)
В Каразхане, рассказал мне князь, выловили и раздали крестьянам,
наверное, самое последнее стадо диких лошадей Европы.
Время - просто как внезапная красота, внесли - и отобрали, краткая, как
день мотылька. Но возвращается она именно осенью, per amica silentia
lunae(30), когда деревенские церкви тихи, будто корабли, покинутые
командами и дрейфующие к полюсам. Чистое пламя светильника вздрагивает и
синеет. Зеркала странны от лунного света с лестничного пролета, белеет
лаг, и мелководья ветра омывают дом, течения времени.
К крышке своего курьерского саквояжа я приклеил карту Греции с ее
изломанными побережьями и хрупкими островами - зелеными и желтыми на
гиацинтовом фоне ее морей.
Здесь вечность назад проплывали белогрудые барки, ребристые, осанистые,
точно горделивая Елена Спартанская, их длинные кили заложены на верфях
Никеи, синеют их курсы, ветер, что подгонял их, цветист ароматом мира,
пряным маслом и вином, полями укропа и огуречника, рододендрона и мака.
Агатовый светильник в руке ее!
Колоннада, уводившая от садовой дорожки к оранжерее, мерцала листопадом
по всей своей ионической перспективе. Я уже видел, как князь в своей
домашней куртке меряет шагами посыпанные гравием дорожки.
- Сэр, уже звучал у меня в ушах его благородный голос, вы записались в
"Европе"
как некий Анри де Ренне. Ошибки здесь быть не может. Однако Посланник
Соединенных Штатов мистер Генри Миддлетон знает вас еще и под третьим
именем. Не будете ли вы столь любезны объяснить эту шараду?
- Я буду в восхищении, Ваше Величество, ответил бы я. Мое имя - Андрэ