"Гай Давенпорт. 1830 (Из сборника "Двенадцать рассказов")" - читать интересную книгу автора

Говорил он с почтением и некоторой hauteur(13), поигрывая кружевными
складками своей рубашки.
В этой же самой комнате сидел мой соотечественник-виргинец Джон
Рэндольф из Роанука(14), потомок Покахонтас, возможно - в кресле Людовика
XV, и альпака его черных брюк выглядела странно на фоне красного дерева и
муарового шелка. И Джоэль Барлоу(15) бывал здесь. Я мысленно видел его -
по-американски угловатого, вне всякого сомнения - в малиновом жилете и
желтом шейном платке.
Под гравюрой Франклина стояла копия гудоновского бюста Вольтера(16).
Мой взор выхватил Энциклопедию Дидро, который, как уверял меня князь,
подчеркивал свою галльское остроумие при московском дворе, шлепая Ее
Императорское Величество Екатерину по ляжке; Афоризмы Бэкона; Ricordi
Гуиччардини(17); Лаппонию Шеффера(18); любопытный труд Линнея Praeludia
Sponsalia Plantarum.
Китайская ваза, высокая, с девочку-подростка, притягивала к себе весь
лучший голубой русский свет, который щедрые окня князя впускали в комнату,
где мы проводили с ним то утро.
Именно избирательное сродство сплетает разрозненные частности нашего
мира в ту искусственную ткань, чью сущность мы воспринимаем как красоту.
Вот эта высокая китайская ваза - ведь как богата она соответствиями! Г-н
Китс подметил справедливое сходство изящной греческой урны с девой в
зябкой чистоте своей непорочности. Разве не грудь Паллады, если верить
преданию, послужила формой первой аттической вазе?
Впервые состояние всеобщей связанности я осознал с запахом жимолости,
когда размышлял над тем, как Сафо ощущала соответствия поразительной
красоты девушки с величественной грацией корабля. Разве корабли не убраны
грудью парусов, не расписаны теми богатыми, смело распахнутыми глазами,
которыми египтяне наделяли Изиду, а эллины - Диану? А помимо этих
волшебных очей на носах своих величественных судов греки рисовали
изогнутого дугой дельфина, рыбу Аполлона, которого связывали с водяной
жизнью чрева.
Сходства, сходства. Слушая, как княгиня Потемкина играет на клавесине
арии из Zauberfloеte(19) Вольфганга Моцарта, я слышал, как душа гота может
повенчаться с дщерями юга, объединив точный расчет немецкой песни с
чистотой итальянской.
Впервые я увидел княгиню Потемкину, когда она выгуливала пару гончих на
фоне фриза берез. Она была гибка, как эти белые деревья, и стройна, как ее
благородные псы.
Предания и романы пространно рассказывали мне о дамах Испании и Италии,
а своими глазами я видел лучезарных англичанок, капризных, томных барышень
Виргинии. О русских же княгинях я знал не больше, чем о дочерях Татарии
или сумрачных королевах Абиссинии.
Подобно строгой и гордой дочери Байрона, Анна Потемкина была
математиком. Она обнаружила странные и необъяснимые узоры среди простых
чисел в том возрасте, когда девицы Ричмонда и Балтимора знают едва ли
больше нескольких танцевальных па вальса, умеют немного вышивать шерстью и
по нашивкам отличают майора от полковника. Одним туманным вечером я узнал,
насколько прекрасно она играет на арфе - высокой серебряной арфе,
сделанной в Равенне, подле которой она сидела с осанкой Пенелопы у
ткацкого станка.