"Гай Давенпорт. Аэропланы в Брешии (Из сборника "Татлин!")" - читать интересную книгу автора

периодическая таблица, висевшая рядом, казалась абстрактной и русской.
Кусочки желтого и белого мела лежали в своих канавках, а геометрия,
начерченная ими, по-прежнему оставалась на доске, очевидная, трагическая и
покинутая. Окна, о которые билась, то и дело отваливаясь, оса, весь день
проверяя на твердость их запыленную ясность, были опустошенны и
величественно меланхоличны, как ворота амбара, выходящие на Северное море
в октябре. Здесь Отто услышал о валентности углерода, здесь Макс увидел,
как сверкнули клинки, вынимаемые из кровоточащего Цезаря, здесь Франц
грезил о Великой Китайской стене.
А люди вообще хоть что-нибудь знают? Человека учил человек. Замкнутый
круг, любому понятно.
Толстой - в Ясной Поляне, ему восемьдесят, он бородат, в крестьянской
поддевке, гуляет, без сомнения, в жиденькой березовой рощице под белесым
небом, где север дает о себе знать резким и дальним безмолвием, и
предчувствие это понятно лишь волку, да филину пустоты земной.
Где-то в невообразимой громадности Америки Марк Твен курит гаванскую
сигару и поднимает голову на шум новых автомобилей, в три ряда на дорогах,
вырубленных через багряные кленовые леса. Пес его спит у его ног. Быть
может, Уильям Говард Тафт(26) время от времени звонит ему по телефону
рассказать анекдот.
Проплыла парусная лодка, у румпеля - древний бородатый охотник.
Франц Кафка, брюзга. Отчаянье, будто журавлиный горб на бодрой спине
Кьеркегора(27), не отставало от него и в скитаниях. Его степени по
юриспруденции не исполнилось еще и трех лет, он быстро, как уверял его
герр Канелло, становился знатоком компенсационного страхования рабочих, и
пражские литературные кафе, в которые он все равно не ходил, были для него
открыты - как экспрессионистские, так и те, что посвящали себя цитрам и
розам Рильке.
Разве дядя Альфред, награжденный столькими медалями, старший брат его
матери Альфред Лёви, не дорос до генерального управляющего испанскими
железными дорогами? Испанскими железными дорогами! А дядя Йозеф - в Конго,
склонился к бухгалтерским книгам, перепроверяет все еше раз, но стоит
поднять голову - а за окном джунгли. Однако, дядя Рудольф - бухгалтер в
пивоварне, дядя Зигфрид - сельский врач(28). А его двоюродный брат Бруно
редактирует Краснопольского.
Есть одиссеи, в которых Сирены молчат.
Без бумаги под рукой он задумывал истории, причудливости и странности
которых мог бы кивнуть в одобрении сам Диккенс - Толстой и Пятикнижие
Англии. Перед бумагой же воображение его съеживалось, точно улитка, рожек
которой коснулись рукой. Если бы внутреннее время его разума могло выйти
наружу, и в нем можно было бы поселиться - с его акведуками, самаркандами
и быками за крепостными стенами, которых так и не обнаружили римские
легионы, - он стал бы баснописием, быть может - неуклюжим, особенно
вначале, но потом бы выучился у поднаторевших рассказчиков, накопил бы
опыт. Он носил бы покров древней выделки, знал бы закон, подлинный закон
неиспорченной традиции, ведал бы травы, истории семейств и их переездов, к
кладезю историй которых мог бы добавить и свои, если б судьба только
укрепила его взор. Он рассказывал бы о мышах, как Бабрий(29), о человеке,
взбирающемся на гору, как Баньян(30). Он рассказывал бы о кораблях мертвых
и о китайцах, этих евреях другой половины мира, и об их стене.