"Гай Давенпорт. Аэропланы в Брешии (Из сборника "Татлин!")" - читать интересную книгу автора

змеев. У них в основе змей лежал, не птица. В этом как раз и заключалась
коренная ошибка да Винчи. Змей появился из Китая много веков назад. Он
прошел через руки Бенджамина Франклина, ловившего электричество лля
волшебника Эдисона(18), который, поговаривали, скоро должен был приехать в
Прагу. Такие люди, как Отто Лилиенталь(19), оседлывали змеев, скакали
верхом на ветре и умирали Икарами.
Райты знали всё это. Они читали Сэмюэла Пирпонта Лэнгли(20); они
изучали фотографии Эдверда Майбриджа(21). Американцы таковы. Они
воспринимают теории так, как пеликаны глотают рыбу, - прагматично, и
дерзко идеи обращают в реальность.
Однако, утренняя газета, доставленная в Риву пароходом, сообщила, что
Райты скорее совершат полет в Берлине, чем в Брешии. Известие это намекало
на соперничество между ними и американцем Кёртиссом(22), чьи
усовершенствования летательной машины по многим статьям превосходили их.
Деревеньки на берегу озера громоздили домишко на домишко, будто на
полотнах Сезанна, от уреза воды до вершин холмов, где выше всех стояла,
звоня в свой колокол, церковь. В старом граде Праги, под стеной ошушал он
среди кухонь алхимиков и крохотных кузен старого гетто то же самое
отчужденное изумление, что и в Италии, словно заклинание уже пропели, и
чары подействовали. Не сказала ли одна из чаек Ривы что-то по-латыни?
Озеро было огромно, как море.
Отто, в кепке и куртке с поясом, кругами гулял по богато загроможденной
палубе тряского пароходика. Макс с Францем сидели на сложенном дорожном
коврике около рулевой рубки. Отто и Макс, пришло в голову Кафке, тем, кто
их не знает, могут показаться двумя князьями с афиши русской оперы в стиле
"арт-нуво". Но это обманчиво, поскольку оба - современные люди, вполне
принадлежат новой эпохе.
Максу - двадцать пять, уже заработал свою степень, положение в
обществе, а в прошлом году у него вышел роман, "Schloss Nornepygge"(23).
Не поэтому ли заброшенный Замок Брунненбург в диких горах Кармоники засел
у него в памяти, словно призрак?
Казалось, им нипочем пустота озера в полдень. В них чувствовалось
духовное начало, насколько глубокое - они никогда не давали ему
разглядеть, - начало и без того нерушимо личное, как и у всех остальных.
Отто появился на свет в новом мире, был запанибрата с числами и их
завидными гармониями, с примечательно пустой мыслью Эрнста Маха(24) и
Авенариуса(25), чей разум походил на разум милесцев и эфесцев античности -
блестящий, точно отточенный топор, изначальный, словно листва, и простой,
как яшик. Эта новая мысль была нага и невинна; миру только предстояло
обернуть ее временем. И у Макса в этой дикой невинности были свои видения.
Лишь несколько месяцев назад пригород Яффы переименовали в Тель-Авив, и
сионисты, по слухам, говорили там на иврите. Макс мечтал о еврейском
государстве - орошаемом, зеленом, электрифицированном, мудром.
Судьба нашего столетия зарождалась в монотонном одиночестве школьных
классов.
Итальянские классы, без сомнения, ничем не отличались от классов Праги,
Амстердама и Огайо. Послеполуденное солнце вваливалось в них после того,
как ученики расходились по домам, по пути запуская волчков и играя в
ножички. На стене висела карта Калабрии и Сицилии, раскрашенная, как у
Леонкавалло, настолько же лиричная в своей цитрусовой веселости, насколько