"Наби Даули. Между жизнью и смертью " - читать интересную книгу автора

пленных. Каждого из нас записывают в лежащий на столе длинный список.
Теперь мы уже не только по счету, но и по имени занесены в документы
торжествующего врага и становимся живыми трофеями.
Обыск продолжался долго и тщательно. Немецкие солдаты раздевали нас
догола и до ниточки прощупывали всю одежду. Нас заставляли поднимать руки
и смотрели даже под мышками. Бумага, карандаши и прочее - все летело в
огонь.
У солдата, стоявшего передо мной, в грудном кармане оказалась
фотография ребенка. Она пошла по рукам офицеров. Пленный побледнел. Это
был снимок его единственной дочурки, сделанный перед самой войной. Я
чувствовал, что ради спасения портрета дочери он готов полезть в огонь.
Эта карточка была для него единственной памятью о близких. Он берег ее как
последнюю надежду. Сожги сейчас фашисты снимок - и для отца будет все
кончено.
Офицер бросил фотографию в костер. Но, к счастью, порыв ветра
подхватил и унес карточку в сторону. Снимок упал у ног немолодого
немецкого солдата. Тот поднял карточку и сунул ее в карман.
Пленный ринулся было к нему, но другой солдат преградил ему дорогу:
- Вег, вег! - закричал он, отгоняя его к группе обысканных. Пленный,
понурив голову, зашагал к товарищам.
<Немцы отобрали у нас часы и прочие вещи - это еще куда ни шло, -
думал я. - Но чем им помешал детский портретик?>
Обыск кончился, и лагерь вернулся к своей повседневной жизни. И тут я
снова увидел пожилого немца, который во время обыска подобрал снимок. Он
кого-то искал.
- Гаврилов, - крикнул кто-то, указывая на немца. - Вот этот фриц тебя
ищет.
Гаврилов был тот самый пленный, у которого отняли снимок.
Немец осмотрел его с ног до головы и принялся кричать, замахиваясь
кулаком и поминутно оглядываясь. Гаврилов стоял, ничего не понимая. Немец
демонстративно кричал, но злобы на лице у него не было. Он быстро вынул из
кармана детский снимок, сунул его Гаврилову и, ткнув себя в грудь, показал
три пальца. Потом добавил что-то потише, повернулся и ушел.
Гаврилов долго разглядывал фотографию, то и дело поднося ее к губам.
Мы подошли к нему. Со снимка удивленно раскрытыми глазами смотрела
маленькая девочка. Стоя пухленькими ножками на подушке, она держалась за
край детской кроватки... Сердца защемило тоской. Почти у каждого из нас
дома остались дети.
Колючая проволока отделила нас от мира, но для наших детей мы и здесь
не умерли, мы и здесь живы. Дети ждут нас...
Я вспомнил свою дочурку. Ей шел всего пятый месяц. Уезжая, я поднял
ее на руки и поцеловал на прощанье. А она - точно почуяла разлуку -
посмотрела мне в глаза и прильнула к моей шее. Такой она мне и запомнилась
навсегда.
В этот день мы долго говорили о своих детях. До войны, бывало,
спросишь кого-нибудь про ребятишек, а он только скажет: <Ну, что о них
говорить, дети - они дети и есть>. А сейчас отцы так рассказывают о своих
детях, что на душе теплеет, когда слушаешь их. Каждому свой ребенок
по-своему мил, по-своему красив и умнее всех.
Гаврилов так и сиял, точно встретился с дочкой наяву, и с искренней